Мы кивнули — нам было это известно. Из нашей группы часто «брали взаймы» то одного, то другого товарища. Франс бросил на нас испытующий взгляд.

— Ну что? Вам это предложение не нравится? Здесь у вас особо крупных операций больше не ведется, — сказал Франс, как будто застой в делах у нас был вызван тем, что его перевели в другую группу Сопротивления.

Аренд поглядел на Руланта, который пока ни словом не обмолвился, и вежливо сказал:

— Я думаю, что прежде всего решение должен принять сам начальник штаба. Как вы полагаете?

Рулант посмотрел на него без особого восторга.

— Вы забираете у меня самых лучших стрелков, — сказал он. — Ну что ж, если дело этого требует… Пусть девушки сами решают.

Мы все три упорно молчали. Резкий отпор Руланта был для нас достаточно ясным ответом. Я опять подтолкнула Ан, чтобы она наконец высказалась.

— Мы подумаем, — сказала Ан. — Передайте вашему руководству, что пока мы не можем принять решение.

— «Пока» звучит неплохо, — с любезной улыбкой сказал Аренд. — Во всяком случае, я доволен, что ваш начальник не совсем отказал нам… Но мы охотно дадим вам время на размышления. У нас всегда найдется для вас дело — и сегодня, и завтра, и послезавтра. Добро пожаловать к нам в любой день.

Покидая вместе с Арендом наш штаб, Франс выглядел немного разочарованным, хотя явно старался не подавать виду.

— Ну и организация! — воскликнул Вихер. — У них полным-полно и людей и оружия, а они хотят поживиться еще и у нас, бедняков!

— Может, это не так уж бессмысленно, — сказал Рулант так же строго, как и раньше. — Во всяком случае, у фелзенцев вам будет что пожрать, на это можете рассчитывать!

— Рулант! — сказала я. — Значит, ты считаешь, что следует отдать нас «взаймы», хотя бы ради одной лишней тарелки супа и говяжьей косточки?

Никто больше не высказался по этому поводу. И в последующие дни товарищи ни словом не поминали фелзенцев и их предложение.

Наступил декабрь, и к нам перестали приходить сообщения о военных действиях в южных провинциях.

В нашей гарлемской группе было совсем мало работы. Мы стали слишком незначительны. Или же события приобрели слишком крупный для нас размах. Уголовная полиция после случал с дезертирами-эсэсовцами чинила жестокие расправы и в самом городе и в окрестных селах. Она угоняла мужчин и юношей на линию укреплений у реки Эйсел; оттуда до нас доходили самые дикие и противоречивые сведения. Никакой возможности расселить насильно завербованных людей не было; началось повальное бегство, которое нацисты сдержать не могли; они пригоняли туда новичков одну сотню за другой, но и с ними повторялось то же самое.

По-прежнему взад и вперед разъезжали немецкие автомашины, иногда отправлялся товарный поезд с немецкой поездной бригадой. Они увозили в Германию наше заводское оборудование. Полностью разграбив наши крупнейшие предприятия, они принялись за железнодорожные материалы. Сначала за верхние провода электрической сети, в течение многих недель лишенные энергии, затем принялись за трансформаторы и наконец вообще за все движимое и недвижимое. Железные дороги были демонтированы, и жизнь на них замерла.

Рулант и Вихер высчитали, что немцы все еще вывозят грузов на три-четыре миллиона гульденов в день. И это из страны, которая, казалось, еле дышит. Где люди до того замерзают, что при свете дня вблизи от больших дорог вырубают лес. Где наиболее дерзкие забирались в пустующие дома и вытаскивали оттуда все деревянные предметы. Где менее дерзкие люди, старики и инвалиды, за огромные деньги покупали у спекулянтов краденый лес — ибо он давал им тепло, в котором они так нуждались.

Ан, Тинка и я работали на ротаторе и печатали нелегальную «Де Ваархейд». Мы разносили пачки газет по распределительным пунктам. Маленькая, упорная и неустрашимая Тинка ездила на велосипеде иногда до самого Хиллегома. Она была у нас самая младшая и больше всех остальных страдала от голода; она готова была есть когда угодно. Рулант твердо придерживался установленных пайков; сейчас, когда в магазинах лишь очень редко можно было достать какие-нибудь продукты, нам казалось, будто наши пайки значительно уменьшились в размерах. Зато голод все усиливался.

— Не знаю, долго ли так будет продолжаться, — сказал Рулант. — Правда, мы можем плюнуть на все и сразу съесть все запасы. Ну а дальше что?.. Мои мальчики тоже исхудали от голода. То, что дают общественные кухни, даже едой назвать нельзя.

Голод царил в осажденной Голландии. Крадучись, почти незаметно проник он через заднюю дверь. А теперь он властвовал над всей страной, нагло скалил зубы и, кажется, собирался мучить нас еще долгое, долгое время.

Шел снег. Стояла морозная погода. Порой, особенно поутру, мы видели людей, которые передвигались по шоссе, таща за собой детские коляски или другие нехитрые повозки. Они шли в Гарлеммер Меер в надежде раздобыть там продовольствие. И мы видели, как вечером они возвращались домой. Колясочки часто оказывались по-прежнему пустыми. Люди едва волочили ноги. Они шаркали по снегу своими старыми башмаками. Отдыхали они в грязных рвах при семи-восьмиградусном морозе. Сначала в поход отправлялось по два-три человека. Позже стали ходить целыми толпами. Сперва мы увидели их в Гарлеммер Меер, затем по ту сторону железнодорожной линии, ведущей на Амстердам, затем в Спарнвоуде и Спаарндаме; они просили милостыню в садоводствах между Оверфееном и Беннебруком. Голодные походы. Женщины, дети, старики. Мужчины ходить не осмеливались; они все больше прятались, боясь Arbeitsinnsatz[42].

Вначале немцы не обращали внимания на людей, искавших продовольствие. Но вскоре они сообразили, что толпы голодающих облегчают им задачу. По вечерам на больших дорогах немцы поджидали людей, возвращавшихся со своими колясочками и рюкзаками. Они сгоняли женщин и детей в одно место и заставляли их складывать в кучу добытые продукты, а затем увозили свою добычу на машинах вермахта. Нам рассказывали душераздирающие истории. Вблизи Пеннингсвеера нацисты застрелили девушку, которая набросилась на одного из них, потому что он отобрал у нее мешочек с коричневой фасолью.

Ничто не могло остановить людей в поисках продовольствия. Каждый день мы видели все новые и новые партии. Мы слышали об амстердамцах и гаагцах, которые миновали Утрехт и переправились через Велюве или же проникли в провинцию Северная Голландия до плотины через бывшее море Зейдерзее. Они готовы были отдать драгоценности, простыни, столовое серебро за мешок пшеницы, за кусок свиного сала. В деревне всегда можно было что-нибудь найти. Среди крестьян были люди и изверги. Одни продавали свою пшеницу по умеренной цене, какой давно уже и в помине не было; другие же запрашивали за продукты варварски высокие, ростовщические цены; они битком набивали свои сундуки золотом, серебром и роскошным бельем, обмененным на мешок картофеля или репы, причем еще неизвестно было, удастся ли провезти это через немецкий контроль.

Бедные, обездоленные люди, и раньше жившие впроголодь, не имели ни денег на продукты, ни вещей для обмена. Они сидели дома и варили луковицы тюльпанов, которые они, как милостыню, выпрашивали в садоводствах возле дюн.

Нас тошнило при одной только мысли, что луковицы тюльпанов станут нашей пищей.

Я боролась с черной меланхолией, которую вызывали у нас свинцово-серая земля, черные нависшие снеговые тучи, голодание. Я набрасывалась на скудные военные сводки, поступавшие из Венгрии и Словакии; в Словакии население восстало против оккупантов и сражалось вместе с русскими.

Но эти страны были далеко. И еще дальше были Тихий океан, возвращение англичан на Малаккский полуостров и битва за Филиппины, где американские войска продвигались вперед фут за футом. Сами эти названия звучали сказкой. Я пыталась представить себе далекие коралловые острова, пальмы, солнечное сияние, белые дома и не могла связать это с войной. Война — она была здесь, где, казалось, все стало мрачным, затхлым, серым, все окоченело и замерло; где мы сидели в железных оковах; а там, вдалеке, всюду был свет. Там по крайней мере могли по-настоящему вести войну против общего врага. Я жаждала дела. Ан и Тинка тоже думали лишь об этом.