О грызунах: для семейства мышей — на всю зиму, для нас же — на вечер.

Пишется дольше, чем вспоминается ночью. Будем считать, что на этом месте я не заснул, и продолжим «ночную молитву» в следующую пятницу.

В каждом походе важен привал и непременно с маленьким костерком. В дороге все вкусно! Но зимой и летом на скорую руку «соизладить» можно еду горячую. Для этого на тонкий прутик надо нанизать кружочки краковской колбасы — не шашлык, а вкусно и рот обжигает.

Если в рюкзаке еще окажется парочка помидоров, хорошее яблоко, кусочек сыра, черный хлеб и термос с чаем — лесной обед будет у вас полноценным. (Рецепт чая: кипяток должен быть щедро чаем заварен, на литр надо сыпать двенадцать ложечек сахара и выжать целый лимон. Будете пить — меня вспомните.)

Для привала у меня есть место особое, но иногда случается сесть где придется. Давно заметил: место, где горел костерок, обязательно посетят наблюдательные вороны. Приятно оставить им что нибудь: корочку хлеба или на видном месте на сучок наколоть ломтик сыра. Птица его непременно заметит и выйдет, как в сказке: «Вороне как-то бог послал кусочек сыра…»

Чай на тропе — великолепное средство. На севере расстояния не меряют километрами, меряют остановками. «Сколько до той вон сопки?» «Однако, четыре чаевки», — ответит чукча.

А вот на тропе место, где я по глупости чуть не стал жертвой лося. В 60-е годы лосей в Подмосковье было так много, что в воскресных странствиях я видел их постоянно. Один оказался совершенно небоязливым. Я снимал его с расстоянья в пятнадцать шагов, а он спокойно объедал ивняк. Потом прошел он в чащу и лег. Я снял лежащего, но интересно было бы все же снять на ногах — кинул в лося сучок. Он вскочил, прошел метров десять и снова лег. Я повторил домогательство. Лось опять отошел и опять лег. Тут, подойдя, я увидел: уши прижаты, а это значило — зверю я надоел. И только мелькнула эта здравая мысль, как лось вскочил, а я уже мчался — подай бог ноги. Убежать от поджарого зверя непросто. И я бы не убежал. Чувствуя сзади дыхание зверя, сообразил резко свернуть за дерево, и лось проскочил мимо. Так поступают лисы и зайцы, когда на них сверху нападает орел. Пока зверь соображал, куда же я делся, я бежал в сторону быстрее, чем заяц бежит от орла.

Но на частый вопрос: а не страшно ль в лесу? — рассказывая этот случай, в котором я был сам виноват, всегда говорю: в лесу страшен не лось, страшен в лесу сейчас человек.

Была однажды у меня встреча. Выхожу на просеку в сумерках, а на ней трое явно недобрых людей. Стоят тихо, о чем-то вполголоса говорят. А у меня в рюкзаке японская фотокамера, бинокль, объективы. Бежать бессмысленно — они рядом. Надо было изобразить спокойствие: не боюсь! Как стругал ножом палочку, так и продолжаю стругать. Поздоровался, проходя мимо. Трое ответили: «Здравствуйте!» И, возможно, это слово меня спасло. Удаляясь, на спине чувствовал взгляды что-то замышлявших людей. А когда увидел тропинку с просеки в лес, рванул по ней куда быстрее, чем несся от лося.

И был один случай с собакой. Также вечером, почти уже в темноте, вышел я на кордон лесника. У него была пасека, и держал он возле нее тройку свирепых псов. Я вышел на их голоса, боясь заблудиться. И один пес сорвался с цепи. Спасла меня палка в руке — вертелся на месте и крутил ее, как пропеллер. Лесник, услышав неладное, выскочил из избы: «Михалыч, ты?» Укоротил собак. И мы на бревнышке с ним посидели, размышляя о превратностях жизни.

А как-то раз недалеко от того же кордона я полез на березу проверить сорочье гнездо. В нем оказалось три уже оперившихся птенчика.

Взял одного в руки — разглядеть, сфотографировать. А тут подоспела мать — из себя выходит от справедливого гнева. Меня клюнуть боится, остервенело долбит ветку черемухи, на которой сидит. Знатоки поведенья животных называют это реакцией замещенья. Так же ведет себя разъяренный начальник: ударить подчиненного он не может — бьет по столу кулаком.

А вот местечко, где наткнулся я на любовников. Вышел из-за куста, а они мнут траву и что есть мочи грешат — решили, видно, что никого, кроме них, в лесу быть не может. Спешу пройти мимо, делая вид, что очень меня занимают янтарные шишки на елке, и слышу рассерженный голосок Евы: «Предупреждать звуками надо, что идете!» Адам же, чувствую, зажимает ей рот ладонью: «Молчи, глупая!» Удаляясь, я посмеялся, вспомнил кое-что похожее из своих приключений и мысленно пожелал плохо знающим лес влюбленным выбирать местечки поглуше.

А дальше, там, где поляна заливом вторгается в лес, лежал я, помню, в конце апреля на теплой поваленной зимним снегом высокой траве, слушал зябликов и почувствовал: в рюкзаке моем кто-то скребется. Полез в кармашек — божья коровка в спичечном коробке!

Пленил я ее поздней осенью задремавшей на кусте татарника. Посадил в коробок и сунул не помню зачем-то в рюкзак. Зиму она со мной путешествовала: побывала в Сибири, в заповеднике на Хопре, в плавнях у Астрахани. Летала на самолете, сопровождала меня на лыжне и, наверное, спала, когда рюкзак висел на крючке.

И вот объявила, что жива и здорова. Открыл коробок, посадил жучка на ладонь. Коровка раскрыла жесткую красного цвета броню на спине и на тонких, как папиросная бумага, крыльях полетела, кольнув мое сердце маленькой радостью. Иногда для радости надо совсем немного.

И вот дошли мы с нашей «молитвой» до деревни Зименки (названье-то каково!), которую знаю и очень люблю уже сорок лет. Местный пастух Василий, помню, когда еще были в селе коровы, просвещал меня насчет обитателей леса. «Лоси часто заходят в стадо и ходят вместе с коровами. Обычно траву они не едят, но норовят забрести в клевер. Очень любят его, но дотянуться мордой до сладкой еды не могут. Так что делают — сгибают ноги и едят на коленях…

А зайцы, знаешь, испугавшись чего-нибудь, прячутся меж коров. И меня они не боятся. Видел однажды, как заяц корову лапой по морде шарпал: отойди, мол, а то задавишь».

В Зименках жил (царствие ему небесное!) владелец невиданной в этих местах скотины — ослика. Подарили его в советское время мелиораторы из Каракалпакии. Ослик в первые годы страдал от морозов, и ему сшили что-то вроде жилетки из старого полушубка. А потом у ослика отросла шерсть, и он был в Зименках фигурой заметной — возили на нем сено, дрова, сажали и копали картошку. Добравшись до Зименок, я непременно заходил повидать «азиата», как ласково называл его старик-хозяин. Приносил я ослику посоленного хлебца, и он стал меня узнавать. Иногда ослик громко и довольно противно икал. Старик гладил его по загривку: «Искренний ты мой! Знаю, знаю, тоскуешь тут по своей Средней Азии. Ну ничего, перезимуем!»

Ослик пережил старика, умершего от тромбофлебита. Много курил — сначала отняли одну ногу, потом другую. Бога молил освободить его от бренности жизни. И вот внял.

Ослик пережил деда-хозяина.

Далее путь мой идет мимо пруда, в котором главная рыба — дальневосточный ротан. Знакомый мне по Зименкам мужик однажды пригласил присесть на пруду рядом и рассказал: «Удивительное созданье — ротан. В феврале нарубил я для погреба льду. А через полгода, когда пришло время копать картошку, решил я погреб почистить. Выгружаю остатки льда, черпаю воду. И что же вижу в воде? Ротанов! Выходит, принес я их вмерзшими в лед, в погребе они отошли и полгода обретались в талой воде. Выпустил я их в этот пруд, уважая живучесть, а вот сейчас, может быть, какой-нибудь попадет на крючок».

Люблю бывать я на этом пруду поздней осенью, когда первый крепкий мороз скует воду. Находишь камешек или комок мерзлой земли, кинешь полого на лед раз, другой, третий. Наслажденье, как в детстве, слушать затихающий на льду звук: те-те-те-те!..

И вот тропинка по лесу, куда не всегда грибники забираются. Тут, в ельниках, кажется, может жить леший или еще что-нибудь этакое.