Решительно, сеньор Аждрубал Томаш да Фонсека – не самый старый человек в городе.

И все равно, когда говорят о стариках, почему-то первым вспоминают именно его.

Наверное, потому, что он единственный во всем городе одинокий старик.

Например, у доны Анжелины есть два сына, пятеро внуков, дюжина правнуков и одна праправнучка Ана Маргарида, которой на прошлой неделе исполнилось два года. Ана Маргарида, когда вырастет, наверняка будет певицей. Когда у нее резались зубы, весь город не спал, даже дедуля Бигодеш, хотя он и глухой, а от дома, где резались зубы у Аны Маргариды, до его яслей – целых пятнадцать минут быстрым шагом.

А у доны Балбины есть ее страшно старая дочка Мария Тереза и Марии-Терезин страшно старый возлюбленный Питер Машаду Смирнофф. Дона Балбина запрещает Марии Терезе выходить замуж за Питера, потому что Питер наполовину иностранец, разведен и не ходит в церковь, и Мария Тереза встречается с Питером тайно, каждую субботу, а дона Балбина делает вид, что этого не знает, и даже нарочно отворачивается, когда Мария Тереза по субботам выводит из сарая их страшно старый мотоцикл.

А веселая старуха Рита Жоакина кормит обедами всех городских кошек, и когда она идет по городу в своей шали и со своей сигаретой, кошки шагают за ней гуськом, почтительно соблюдая дистанцию. Рита Жоакина хвастается, что раньше, когда ей было еще двадцать пять, вот так же, гуськом, за ней ходили мужчины, и очень жалеет, что теперь, когда ей сорок, мужчины стали уже не те и, вместо того чтобы ходить гуськом, сидят дома у камина. Кошки слушают жалобы Риты Жоакины и вежливо кивают. Они тоже думают, что нынешние мужчины могли бы быть и получше.

Ну а дедуля Бигодеш – он вообще всеобщий ребенок, то есть дедушка. Когда он выбирается из своей комнаты, все тридцать ясельных младенцев ползут наперегонки, чтобы повиснуть на дедуле и погулить с ним по душам о чем-то своем, младенческом.

И только сеньор Аждрубал Томаш да Фонсека, наш главный архивариус, живет совсем один. У него даже кошки нет, не говоря уже о правнуках. Только черный зонт с рукояткой в виде головы попугая, но сеньор Аждрубал все равно им не пользуется – засунул в угол и даже пыль не велел стирать. Я знаю, о чем говорю, Паулиня Фигейра, двоюродная кузина мужа сестры моей матушки, убирает у сеньора Аждрубала каждую вторую и четвертую среду месяца. Она считает, что воздух в доме у сеньора Аждрубала сделался ядовитым от книг и бумаг, и даже кактус в горшке, который сама же Паулиня и принесла, начал чахнуть и, если бы Паулиня не унесла его обратно, совсем бы погиб. Паулиня как-то позвала меня с собой, чтобы я сама понюхала воздух в доме сеньора Аждрубала, но был обед, и в кафе было полно клиентов, и все хотели супа, и не хотели ждать, поэтому я и не пошла. Но Паулине верю. Достаточно посмотреть на сеньора Аждрубала, как он идет по улице в своем черном плаще, и сразу становится понятно – вот идет одинокий старик, у которого никого нет.

Мне его очень жалко.

Сеньор Аждрубал Томаш да Фонсека сидит на скамейке под здоровенным кипарисом и, прищурясь, смотрит, как толстые белые голуби выхватывают куски хлеба из рук маленькой сморщенной старушки в коляске. Старушка умиленно улыбается беззубым ртом, не забывая грозить суковатой палкой сизым голубям, которые тоже норовят урвать хлебца от старушкиных щедрот.

– Господин архивариус! – зовет девичий голос, и сеньор Аждрубал вздрагивает от неожиданности.

Он медленно оборачивается. Рядом со скамейкой стоит смущенная конопатая девица в клетчатом переднике поверх синего шерстяного платья.

– Господин архивариус, – повторяет она, заливаясь неровным румянцем. – Не хотите ли зайти в кафе? Мне сегодня очень удался сливочный торт.

Сеньор Аждрубал поджимает губы и поднимается со скамейки. Он такой высокий, что конопатой девице приходится задирать голову, чтобы заглянуть ему в лицо.

– Спасибо, эээээээ…

– Конштантина Пиреш, – с готовностью отвечает девица. – Можно просто Тина.

– Спасибо, барышня Пиреш, – сухо говорит сеньор Аждрубал. – К сожалению, у меня нет времени. Мне пора идти домой кормить мое домашнее животное. С вашего позволения. – Сеньор Аждрубал слегка кланяется расстроенной Тине, резко разворачивается и, печатая шаг, удаляется в переулки.

Спиной он чувствует, как Тина с острой жалостью смотрит ему вслед.

Коробка приоткрывается, и на муху падает солнечный свет.

Муха щурится, трясет головой и нервно трет глаза.

– Проснулась? – спрашивает ее Голос.

– Бззз, – отвечает муха и отнимает лапки от глаз. Голова еще тяжелая от сна, но свет уже не раздражает.

– На вот тебе, – говорит Голос, и в коробку падает кусочек сыра, волоконце куриного мяса и большая, упоительно пахнущая крошка сливочного торта.

Муха возбужденно потирает лапки, но приступать к еде не торопится – просто не знает, с чего начать.

– Кушай, кушай, – успокаивающе бормочет Голос. – Кушай. Хорошая муха. Славная муха. Кушай.

– Бз, – благодарно говорит муха и осторожно трогает хоботком сыр.

Полчаса спустя разомлевшая от еды муха сидит на ладони у сеньора Аждрубала Томаша да Фонсеки и медленно чистит перепачканные в еде лапки.

– Ты мое хорошее домашнее животное, правда? – стараясь не дышать на муху слишком сильно, говорит сеньор Аждрубал.

И муха ласково отвечает:

– Бззз!

Воображаемый друг

На улице жара, солнце, а он в куртке с капюшоном и еще зонтик раскрывает! Луиш, говорю, вот на фиг тебе зонтик, боишься, что голову напечет? А он мне молча руку протягивает, типа, на, посмотри, мокрая совсем, а я ее только на секунду из-под зонтика высунул. Дождь уже третью неделю идет, как зарядил в конце ноября, так и не останавливается. Я вначале радовался, я люблю дождь, раньше, то есть, любил, а теперь уже устал. Очень много звуков. Шуршит, хлюпает, не могу. Голова болит. И холодно еще очень, ветер такой неприятный, я в куртке, под курткой – свитер теплый, а все равно до костей пробирает. Вот Шику – тому все равно, стоит в шортах и в шлепанцах, и мне жарко! Я аж взмок весь от жары, майка к спине липнет! А Луиш вцепился в свой зонтик и дрожит, и кончик носа у него синий. Никак не пойму, что с ним такое, заболел, что ли. Я говорю, Шику, ты же весь красный, у тебя же, поди, температура, а все потому, что ты в декабре под дождем в шортах разгуливаешь и в резиновых тапочках, а он на меня смотрит и кивает, вроде бы соглашается, а в глазах, как обычно, ухмылочка глумливая. Я иногда его просто ненавижу, причем чем дальше, тем больше. Сейчас опять еле сдержался, чтобы его не стукнуть. Нытик чертов. Навязался на мою голову. И не избавиться от него никак, я уже сколько пытался, даже маме рассказал. Зря, конечно. Мама тут же плакать начала, бедный мой, говорит, бедный одинокий мальчик, это все моя вина, если б не я, был бы у тебя сейчас братик или сестричка, ты бы с ними общался и тебе бы никто не мерещился. Так и сказала: «Мерещился»! Эй, ты, говорю, мерзляк, ты знаешь, что ты мне мерещишься?..

– Мама… – Граса заходит на кухню, и дона Консейсау немедленно прячет за спину недокуренную сигарету. Когда Орасиу нет дома, дона Консейсау любит выкурить за работой сигарету-другую, но ей нравится думать, будто ни Орасиу, ни Граса об этом не догадываются. – Мам, вот представь: у одного человека есть воображаемый друг, но этот воображаемый друг говорит, что это тот человек – его воображаемый друг, а сам он – человек. Как ты думаешь, кто из них настоящий человек?

Дона Консейсау несколько секунд смотрит на Грасу и думает, что зря она не выбросила сигарету в окно.