– Но, Надежда Андреевна… Не слишком ли вы горячо беретесь за дело? Нужно многое взять в расчет… И может быть, если б устраивать исподволь, действовать медленно, но верно…

Он говорил и примирительно, и слегка рассеяно. Он не любил трагедий, да и скорый отъезд, ощущение этого отъезда делало его нездешним, полупетербургским, точно он уже начал уезжать.

Нюра посмотрела на него почти свысока.

– То, что я решила, я сделаю без проволочек и прямо, – сказала она несколько напыщенно. Из-под ее важных слов часто мелькала детскость и действительно непобедимое ребяческое упрямство. – Ну, словом, это решено. Вы мне сюда не пишите. Это вопрос нескольких дней. Где я буду жить в Петербурге – вы знаете. Впрочем, тотчас после приезда я извещу вас – на университет. Еще раз благодарю за то, что указали мне путь и цель. Нужно много сил, но они у меня есть.

– Желаю вам успеха и жду известий, – с чувством произнес Володя и пожал ей руку. Он подумал о своем влиянии на эту молодую душу, и ему не хотелось потерять его.

Громкая болтовня Пшенички со взвизгиваниями, говор детей и веселый смех Вавы раздавались вдали, за кипарисами, на дорожке, которая огибала сад и возвращалась к дому. Но вдруг Нюре показалось, что там началась беспорядочная суматоха. Пшеничка бросился вперед, сверкнув между ветвями елей своим белесоватым пальто. Испуганный Васин голос крикнул:

– Ай! что это?

Нюра и Челищев ускорили шаг. В конце прямой дорожки у самого дома, на деревянной скамейке со спинкой сидела Варвара Ниловна. Пшеничка наклонился над ней. Вася крепко держал за руку маленького Гришу и часто мигающими, недоуменными и скорбными глазами смотрел вперед.

– Что случилось, Фортунат Модестович? – спросила Нюра быстро.

Пшеничка выпрямился.

– Ничего, ничего. С Варварой Ниловной маленькая индиспозиция. Вздумала барышня вот с молодыми кавалерами наперегонки бежать. А бегать-то нам, кажется, совсем не годится. Ну сделалось дурно.

– Что, Вава? Не лучше тебе? – сказала Нюра, наклоняясь к ней.

Вава была очень бледна беловатой бледностью, без желтизны. Она еще слабо улыбнулась и проговорила:

– Нет… Ничего… Теперь прошло.

Дурнота ее в самом деле проходила, только дыханье оставалось свистящим и трудным.

– Знаете, барышня милая, – решительно сказал Пшеничка. – Давно я замечаю, что вы не так себя ведете, как следует. Охота вам в обмороки-то падать! Вас подлечить, пожалуй, нужно. Я на вас, как на родную, смотрю (никак не могу себе представить, что вы все Маргарите Анатольевне чужие) и по родственному чувству этого оставить так не могу. Давайте-ка я вас послушаю да постукаю, пойдемте ко мне, чтобы времени не терять. А? Что скажете?

Вава ненавидела лечиться и была уверена в своем здоровье, но теперь она, после припадка странного удушья, чувствовала себя слабой, покорной и не могла бы ничему противиться. Пшеничка с шутливой галантностью падал ей руку, и они медленно ушли.

– Что это еще такое, – произнесла Нюра и досадливо, и озабоченно, поднимая на Челищева вопросительный взгляд. – Вы думаете, что она больна? Всегда такая здоровая была…

Челищев с видом недоумения пожал плечами:

– Не знаю. На вид Варвара Ниловна здорова. Иногда мне казалось, что у нее бледность немного странная…

– Нет, это ничего. Но надо знать, что скажет Фортунат Модестович.

Они медленно пошли опять по прямой дорожке сада и заговорили тихонько.

Вася серьезно и молча сидел на скамейке, держа за руку не менее серьезного Гришу. Они оба чего-то вдруг испугались и теперь ждали. Над кипарисами, туями, елями и кактусами лиловело чистое, но полинялое осеннее небо. На дорожке справа показалась укутанная до бессмыслия Агния Николаевна в кресле на колесах. Кресло сзади подталкивал лакей с глупым лицом, рядом шла тетка. Пока Агния Николаевна доехала до мальчиков, вернулись Пшеничка и Вава. Нюра, сопровождаемая Челищевым, тоже приблизилась. Вава имела виноватый вид. Что-то детское было в ее темных, добрых глазах.

– Ничего, ничего, – засмеялся Пшеничка на вопрос Нюры. – Как я и думал. Сердце увлекающееся. Подлечиться непременно нужно. Мы уж с Варварой Ниловной условились. Как вернусь я дней через десять из моего свадебного путешествия (еще пустит ли меня Агния Николаевна, вон как свирепо смотрит!), так она ко мне утречком в известный денек и станет жаловать. Мы такое лечение соорудим – просто во сне не выдумать! А пока на горки лазать остерегаться, наперегонки не бегать. Ох уж эти мне девицы! Расстроят сердце, а потом с ним и возись!

Агния Николаевна очень заинтересовалась неожиданным приключением, выразила Ваве самое горячее сочувствие, поговорила вообще о болезнях сердца, сказав, что это вещь «очень, очень серьезная… конечно, у кого в сильной степени».

– А вы такая цветущая, такая сильная! У вас, конечно, это форма самая легкая…

– Да я и не сказал, что у Варвары Ниловны болезнь сердца, – вдруг оборвал ее Пшеничка. – От многих причин бывает неспокойное сердце. Органических недостатков я особенных не усмотрел. Режим, режим – и правильное лечение! И я ручаюсь, что все будет превосходно.

На вопрос Нюры о ее собственном здоровье Агния Николаевна вздохнула, сморщилась и тягуче проговорила:

– Ах, уж и не знаю… Все то же… Боли, кашель… Все такое же положение…

Но невольная, счастливая улыбка кривила ей губы, как она ее ни старалась скрыть: ей было лучше, но она не хотела этого произносить громко из суеверного страха.

Пшеничка настоял, чтобы домой пешком не возвращались, а взяли на гору извозчика. Челищев проводил их до самого дома, но в дом не вошел. Они с Нюрой мало говорил дорогой, только прощаясь он крепко сжал ее руку и посмотрел ей выразительно в глаза. Этот взгляд можно было прочитать как угодно – и вместе с тем он ничем не связывал Володю. Ему стало грустно, захотелось, чтобы она действительно приехала. Он даже думал шепнуть ей украдкой: «Будьте же тверды!» или: «Мужайтесь!», но Нюра на его взор ответила таким длинным и глубоким взглядом, что он почувствовал, что этого слова даже и не надо. Вася, все время молчавший, молча простился и со студентом. Когда он от въезда в ограду отправился назад на том же извозчике, Вася обернулся и посмотрел ему вслед, на розовую шею под короткими волосами, прижатыми фуражкой, на отстающие крепкие и прозрачные уши.

– Отъезжающему надо плюнуть вслед, тогда он вернется, это есть примета, – равнодушно и ни к кому не обращаясь сказала Варвара Ниловна.

Вася быстро обернулся, точно не желая потерять след студента, посмотрел, подумал… и не плюнул.

Варвара Ниловна просила было дома не рассказывать о ее дурноте и о словах Пшенички (ей как-то стыдным и не привычным казалось говорить о своей болезни), но Нюра тотчас же рассказала, не придавая делу большого значения. Андрей Нилыч не поверил, как и сама Варвара Ниловна, посмеялся вместе с ней излишнему усердию Пшенички. Пришел генерал, рассказали и ему, и он не поверил.

– Что вы, что вы! Такая цветущая, сильная, живая!.. У нашего милейшего Фортуната Модестовича есть слабость всех непременно лечить и преувеличивать состояние здоровья. Варвара Ниловна нервная, впечатлительная – это бесспорно… Но я решительно не могу думать, глядя на нее, что здоровье ее грозит каким-нибудь расстройством.

– Вы очень пополнели последнее время, Варвара Ниловна, – сказала Маргарита равнодушно.

Бедной Ваве было стыдно, что говорят столько о ее болезни, которой даже и не оказывается. Она покраснела и оправдывалась, уверяя, что и сама она считает себя здоровой и нисколько не верит Пшеничке.

Выдался свежий, почти зимний, но ясный день. Вава с утра была в парке с генералом. Там кончали и все не могли кончить работы. Генерал в теплом пальто ходил не так бодро, но все-таки наблюдал за всем сам. Неизменный, прихрамывающий Гитан с полуопущенным хвостом следовал за ними, как тень.

– Вы совсем легко одеты, – сказал генерал Ваве с оттенком заботливости. – Это черное кружево очень красиво, но вы не простудитесь?