Согласно господствующему мнению, менее всего пострадали от бегства крестьян владельцы крупных поместий, подчас они даже оказывались в выигрыше. Считается, что богатство позволяло им менее нещадно, чем остальным, эксплуатировать крепостных крестьян, а серьезный политический вес давал реальную надежду на возврат беглых крестьян или даже на незаконное поселение чужих крестьян[45]. При всей своей убедительности эта версия не объясняет, каким образом мелкие помещики к середине века вообще сохранили крепостных. Впрочем, не исключено, что крепостное право в самых мелких поместьях, состоявших лишь из нескольких дворов, не обретало столь гнетущих масштабов, как в крупных имениях, поэтому крестьяне не так уж сильно выигрывали от побега.

Путешествуя по провинции в XVIII веке, надо было непрестанно быть готовым к нападениям разбойников^{190}. Массовое бегство, крестьянские бунты и бесчинства разбойников тесно смыкались друг с другом. Решившись скопом на бегство, крестьяне прихватывали с собой свой скот, инвентарь, а иногда и добро из разграбленного господского дома^{191}. Разбойники являлись в социальном отношении не маргиналами, а подданными, которые по понятным причинам выбрали подобный образ жизни. Разбойничьи набеги на усадьбы помещиков часто поддерживало сельское население, пользуясь возможностью отомстить ненавистным господам, управителям и старостам и уничтожить барские документы^{192}.[46] Сформированные помещиками крестьянские бригады по мере сил уклонялись от столкновений с разбойниками[47]. Под Петербургом и в других районах армия вырубала целые лесные массивы, чтобы грабители и беглецы не смогли в них долее хорониться^{193}.

Впрочем, и оседлое население не чуралось грабежей и разбойничьих набегов. Посошков был твердо убежден в том, что подобные преступники-дилетанты действовали при молчаливой поддержке деревенских жителей. Даже приказчики и сами помещики подчас подозревались в подстрекательстве своих крепостных к грабежам^{194}.[48] Армейское присутствие в сельских районах, по всей видимости, не только не препятствовало, но скорее способствовало первым шагам преступности[49].

Другим источником нестабильности для провинциального дворянства служила неопределенность в отношении прав собственности на землю. Хотя Анна Иоанновна летом 1731 года и объявила о начале генерального межевания земель, этот проект не был осуществлен. В результате мелким, слабым или отсутствовавшим в имении помещикам и впредь грозила опасность, что часть их земель присвоят себе их беззастенчивые соседи^{195}. Часто спорщики выносили свои конфликты в суды. Как полагает Мартин Ауст, дворяне одного достатка предпочитали идти на мировую, в то время как земельные споры между богатыми и бедными помещиками часто решались грубой силой. Крепостные враждующих помещиков в таких случаях нередко выходили биться стенка на стенку^{196}. Как правило, именно состоятельным дворянам удавалось расширить свои владения за счет менее имущих соседей и государства. Именно они впоследствии, в 1760-е годы, наиболее активно сопротивлялись предпринятому государством межеванию земель^{197}.

Истинное число разорившихся помещиков до сих пор не установлено. Однако не вызывает сомнений тот факт, что очень многие едва сводили концы с концами. Выставлять своих крепостных на продажу русские дворяне решались лишь в случае крайней нужды — притом в роли продавцов почти всегда выступали мелкие помещики, испытывавшие острую нехватку средств^{198}.

И все же некоторые особенности быта провинциальных дворян позволяли им легче переносить бедность. Социальная среда не предъявляла высоких требований к дворянскому имению, семейная жизнь в буржуазном смысле этого слова была практически не знакома дворянам. Широко принято было проживать в качестве прихлебателя в домах состоятельных благодетелей[50]. Дети обыкновенно жили не с родителями, а у родственников и знакомых, чтобы получить там лучшее воспитание и по возможности соприкоснуться с «хорошим обществом». И Андрей Тимофеевич Болотов, и Михаил Васильевич Данилов провели детство в самых разных домах, совершая на удивление далекие переезды. Собственно говоря, родительского дома у них не было. Если дворянские отпрыски мужского пола имели шанс, добившись производства в офицеры, найти состоятельную невесту, то над дочерьми провинциальных дворян с ранней юности висела угроза социальной деградации. К примеру, тетушке Данилова, Татьяне, выданной за однодворца, пришлось заниматься на его подворье крестьянским трудом^{199}.[51]

В жизни дворян практика передачи в наследство и наследования сохраняла основополагающее значение. Традиция раздела наследства способствовала поддержанию родственных связей наперекор любым расстояниям. Имеются явные свидетельства того, что закон о единонаследии оставил более глубокий след, чем предполагалось ранее, и породил во многих семьях конфликты, судебные разбирательства которых растягивались на десятилетия.

Более позитивным долгосрочным последствием закона стало расширение собственнических прав дворянок. Закон также закрепил власть родителей над детьми. Однако родители, в особенности матери, старались скорее смягчить воздействие закона^{200}.

Отношения между дворянами и прочим сельским населением до сих пор остаются малоизученными. Даже среди крепостных наблюдалась заметная дифференциация: крестьяне-землепашцы (собственно крестьяне), дворня (дворовые люди), управляющие имением (приказчики) и общинные старосты играли каждый свою и подчас весьма неоднозначную роль. Состоятельные дворяне нанимали себе секретаря (домашнего стряпчего), обивавшего пороги ведомств и приобретавшего со временем на практике навыки юриста^{201}. Заслуживает внимания фигура сельского священника. Если у него доставало образования, чтобы обучить детей грамоте и консультировать их родителей по юридическим вопросам, то он пользовался всеобщим уважением^{202}. В отдельных случаях дворяне сооружали домашнюю часовню и в нарушение правил держали семейного духовника^{203}.[52] Священство и дворяне были столь же суеверны, как и остальное население^{204}.

Культурные преобразования Петра I дошли до провинции, как и следовало ожидать, с опозданием. Здесь дворяне, как и прежде, жили в вытянутых в длину деревянных избах-шестистенках, внутреннему интерьеру которых они стремились придать светский лоск, приобретая картины, мебель и покрывая стены штукатуркой[53]. Они носили одежду смешанного русско-европейского покроя. Торжественные выезды на охоту едва ли кто мог себе позволить, а о дуэлях дворяне не имели понятия вплоть до середины века, равно как и о западноевропейском принципе «чести», который служил их причиною[54].