— Оружие? Для кого? Война кончилась, вы сказали.
Вэдж снова невесело усмехнулся.
— Да кончилась… явная война. И началась тайная… Возможно, в Венгрии хотели организовать путч. О чем-то подобном бормотал подлец Шмидт. Я едва не разбил его пьяную морду. Но толком я не знаю, ничего не знаю! Я работал в частной компании и был вне политики.
— Частная компания ввозила в Венгрию оружие? — Афанасьев удивлялся все больше и больше. — А как на это смотрели военные власти?
Вэдж не ответил и уронил голову на руки. Видно ему было тяжело рассказывать. Афанасьев положил ладонь на его плечо, слегка сжал пальцы.
— Говорите, дружище! Ведь то дело прошлое.
Вэдж пригладил торчащие вихры и попытался улыбнуться.
— Ладно… Тогда-то я и понял, что делаю какую-то гнусную работу. А власти… да власти… Советское командование не знало, от него-то мы и прятались. А наши… Видно смотрели сквозь пальцы, а может быть, тоже не знали. Не берусь судить!
— Гм… гм… — проворчал Афанасьев.
— Когда я понял всю эту гадость, — продолжал Вэдж, — я сказал себе: Майкл, не будь подлецом! У тебя были честные родители, не позорь их. Ступай и доложи обо всем кому следует. Так я и сделал. Вернулся в Вену и доложил. Меня внимательно выслушали, благодарили и возмущались. Однако в армию обратно не взяли, хотя я и просился. И с выездом в Штаты почему-то тянули. А потом… потом начался бред. Представьте — вызвали в комиссию по расследованию антиамериканской деятельности. Завелась теперь такая в нашей «свободной» стране. В этой комиссии меня обвинили, как вы думаете в чем? Не угадаете! Обвинили в разглашении военной тайны, чуть ли не в шпионаже в пользу России. Так я и попал в «красные». Видели вы подобную гнусность? Я люблю свою родину и вдруг зачислен в шпионы! Каково! И меня сажают в лагерь, не знаю за что, не знаю на какой срок! В лагере нашлись парни вроде меня. Мы сговорились и устроили небольшой бунт. Кое-кому таки досталось на орехи, но больше всего нам. В результате уже месяц, как я пропадаю в этом поганом чулане. До сих пор ничего не соображаю! Или наша хваленая демократия полетела ко всем чертям?
Конец рассказа Афанасьев выслушал рассеянно: «Перевозили оружие в Венгрию? Для кого? Ведь там находились советские войска!..»
— Почему вы задумались? — спросил Вэдж. — Скажите, вы коммунист?
Афанасьев согнал со лба морщины. Не следует выдавать свои мысли, ведь он еще не знает этого человека.
— К сожалению, я еще не в партии. Пока кандидат.
— А… а… Значит, все равно, большевик?
Простодушный вопрос вызвал искреннюю улыбку. Афанасьев ответил почти по-газетному:
— У нас все большевики: партийные и непартийные.
— Не пойму, — честно сознался Вэдж. — Уж будто все люди думают одинаково… Ну ладно, пусть так. По-моему, русские — славные парни и здорово отдули фашистов. Но и мы воевали неплохо. Цель была одна. Все мы, средние американцы, считали, что нужно уничтожить Гитлера и фашизм. Мы его уничтожили. Потом мы победили японцев. Казалось бы, наступит прочный мир. Но тут что-то изменилось. Резко изменилось, после смерти старика Рузвельта — мир его праху! Я плохо разбираюсь в политике, на что мне она! Спорт и девушки — куда интересней! Но этот выскочка Трумэн, эти разговоры о новой войне! Что за бред? Нам стали говорить почти открыто, что коммунизм страшнее фашизма. Что наши бывшие союзники русские — потенциальные враги. Как это понять? Где правда?
«Запутался парень, — подумал Афанасьев. — Совсем его сбили с толку… Придется заняться начальной политграмотой».
Остаток ночи заключенные провели без сна. Их разговор прерывался только шагами часового, подходившего к двери. Тогда оба поворачивались к стене и делали вид, что уснули.
Впервые Афанасьеву приходилось доказывать то, что самому ему казалось простым и понятным.
Дни заметно удлинялись. Солнце появлялось чаще, дольше освещало выцветшую стену с зеленоватыми пятнами плесени в углах. В крошечную форточку вливался теплый повлажневший воздух, пахнувший пробуждающейся землей. Весна чувствовалась даже в этом каменном мешке.
Сидя на корточках, Афанасьев отметил на стене очередную дату.
— Десятое апреля. Пять месяцев, как взаперти… Почти два года в лагере. Для всех я умер, да, для всех… А я живой. Живой и хочу жить!
Вэдж, кормивший крошками голубя, оторвался от форточки.
— И я больше года… Живой, ха! Неужели ты еще надеешься. А мне кажется, что о нас забыли и нам здесь век вековать.
Афанасьев помедлил с ответом. Он не знал, что сказать.
— Без надежды нельзя жить… И забыть нас не забыли — вот увидишь! Этот лагерь не вечен. Будет мир с Германией и тогда…
— Мир! — перебил Вэдж. — Я тебе говорил, что мир невыгоден Западу. Насколько я в этом смыслю, не к миру готовятся, а к войне. Я много передумал, многое переворошил в памяти. И думается мне: не будет никакого мира и нам здесь гроб!
Афанасьев встал и заходил по камере. Не раз они говорили об этом, но впервые Вэдж высказался так убежденно. Черт подери, неужели он прав! Он дольше пробыл «на воле», но он видел жизнь только с «той» стороны. Нет, быть не может, он ошибается.
— Чепуха! — Афанасьев даже ногой топнул для большей убедительности. — Ты просто мрачно настроен сегодня. Какая война! Народы мира ее не допустят. А Советский Союз — и подавно. И мы выберемся отсюда, как пить дать!
Вэдж с сердцем захлопнул форточку. Звякнуло стекло, посыпалась пыль. Испуганный голубь стремительно взмыл кверху, сверкнув на солнце нарядным оперением.
— Народы! Будто в Штатах считаются с народом! Прежде и я, дурак, верил. Народ… демократия… свобода. Видно все это вздор. Вспомни мою историю!
— Твоя история — частный случай.
— Пусть частный. Однако что-то неладно у нас за последнее время. Мне больно порочить Америку, я люблю ее. Но от фактов не скроешься, ты сам говорил. Пока был жив Рузвельт — все было иначе. Но старик умер, так не вовремя. А на его место сел этот Гарри Трумэн… У нас никто не хочет войны, никто! А между тем… Бог ты мой, ведь у этих людей атомная бомба!
Атомная бомба! Афанасьев слышал о ней только от Вэджа, но и этого было достаточно. Страшная штука, если судить по Хиросиме. Но они не решатся ее применить (кто они — Афанасьев толком не знал). Нет, не посмеют! Слишком напуганы успехами Советского Союза в прошлой войне.
Афанасьев ответил уверенно.
— Без людей войны не затеешь. Советский Союз не пуглив… А атомная бомба… Ручаюсь она будет и у нас!
Вэдж поглядел на Афанасьева, помолчал: — «До чего же уверен!» — Качнул головой и сказал, не скрывая сомнения:
— Когда такая бомба будет у вас — бог знает. Но лучше, если ее вовсе не будет… Ты говоришь, что Советский Союз не хочет войны. Ты в это веришь? Ну, положи руку на сердце и скажи — веришь?
— Верю! Как самому себе. Если нас не тронут, мы воевать не станем. Зачем?
— Как зачем? А ваше стремление к мировому господству?
Афанасьев махнул рукой и рассмеялся.
— Ты опять за старое, Майкл! Ей богу хватит! Тысячу раз говорил тебе, что это глупейшая ложь!
— Ложь? Черт его знает где ложь, а где правда. Теперь, пожалуй, поверю. Но я тебе рассказывал, что говорят нам в Штатах. Выходит, все у нас — и книги, и газеты, и радио — все лживо? А мы привыкли верить. Ведь мы, простые люди, плохо разбираемся в политике. — Вэдж невесело усмехнулся. — Я вот разобрался на свою беду. В результате попал сюда. Так-то… Конечно, всех не засадишь в лагеря, но мне от этого не легче!
Он грузно опустился на койку, по-старчески ссутулил спину.
Афанасьев присел рядом.
— Не отчаивайся, Майкл! Мы вырвемся отсюда, ручаюсь тебе! Мы еще сможем бороться.
Вэдж шумно вздохнул. «Утешает. Разве отсюда уйдешь?» — и спросил равнодушно:
— Ты все-таки думаешь бежать? Как?
Это «как» возникло не сегодня. Не впервые спрашивал Вэдж. Да и сам Афанасьев сотни раз задавал себе этот вопрос, но безрезультатно. Задача оставалась нерешенной. Но ведь должен же быть какой-нибудь путь к побегу. Случай… перемена обстановки… мало ли что еще. Нельзя отказываться от мысли вернуть свободу. Отказаться — значит признать свое поражение.