Но во имя справедливости надо сказать, что потребность хотя бы отчасти выйти из-под опеки окружающих, как-то сблизиться с жизнью у Николая проявлялась довольно настойчиво.

Мы видели в предыдущих главах, как подавляюще убог был состав сановников и министров, окружавших царя. Это были малограмотные люди, твердо убежденные в том, что их власть над Россией совершенно законна, что это навсегда. Они, конечно, ничего не могли сообщить царю о живой жизни, да и не хотели этого. Недаром же для него издавали особую газету на великолепной бумаге — эта газета, составляющаяся цензурным комитетом по печатным материалам «Нового времени», «Московских ведомостей», «Русского знамени» и по агентурным донесениям, только и делала, что уверяла царя в опасности, которой грозит потачка крамольным элементам, убеждала в безграничной любви к монарху всего населения, говорила о беспредельной мудрости царских мыслей и действий. Недаром же так громко кричат «ура!» народные толпы во всех местах, где показывается Николай.

Кроме министров в непосредственном распоряжении Николая были еще и губернаторы. Всеподданнейшие отчеты их должны были давать царю картину народной жизни.

Но губернаторами назначались только лица особо благонамеренные, каждый из которых считал себя чем-то вроде царя в полученной им вотчине. Качественный состав губернаторов был еще ниже, чем состав кабинета. В «Записках» князя Урусова нарисована очень поучительная картина съезда губернаторов, собранного по инициативе Плеве для обсуждения коренных вопросов управления. Съехалось 40 губернаторов, но ни один из них не сказал ничего толкового. Все мялись, трусили, переглядывались, угодливо улыбались на просьбы высказаться по существу, трусливо отмалчивались и мычали что-то невразумительное. Даже старый бюрократ Стешинский, хорошо знавший, из какого теста готовятся администраторы, пришел в ужас и возгласил, уходя из зала:

— Экое убожество!

Любопытно проследить, какие попытки предпринимает Николай, чтобы найти хоть какую-то лазейку в глухой стене бюрократии, замкнувшей его жизнь. Кроме спиритов, странников, юродивых, которых мы видели и которых было очень много при дворе, царь изыскивает еще и других «представителей народа». Так, в свое время получил аудиенцию сотрудник «Нового Времени» Лев Львович Толстой (наиболее бездарный сын Льва Николаевича Толстого). Лев Львович начал очень мужественно с указания на желательность конституции, но был прерван Николаем, который указал ему на присягу поддерживать самодержавие, данную им во время коронации в Успенском соборе, и на зарок, положенный Александром III. Лев Львович сконфузился, сдал и остальную часть беседы, которая длилась два часа, призывал царя упростить жизнь, призывал его не курить, не пить вина, не убивать животных и вообще перейти в вегетарианство.

У очень больших людей бывают иногда очень маленькие дети!

Добился в свое время непосредственного обращения к царю и С. Шарапов. Дворовый человек, умница, он решил сыграть в оригинальность и начать говорить царю кое-какую правду. Но даже она столь резко отличалась от обычной лжи, которой заливали трон все окружающие, что С. Ю. Витте всполошился и сразу же добился для Шарапова субсидии в 10 тысяч рублей на какие-то плуги. Шарапов оказался «обезвреженным» и записался в черносотенные публицисты, где оказался рядом со старым ренегатом Л. Тихомировым. Такая же история произошла и с Н. А. Демчинским, с той лишь разницей, что субсидию выдали не на плуги, а на «метеорологические изыскания».

Но, пожалуй, наиболее яркий пример такого «единения с народом» являет история с титулярным советником Клоповым. Этот Клопов обнаружил какие-то злоупотребления в мукомольном деле и поставил целью своей жизни во что бы то ни стало добраться до царя и «раскрыть ему глаза». Нашлись какие-то связи, заинтересованные люди нашли протекцию у великих князей. И вот титулярный советник Клопов получает частную, весьма таинственно обставленную аудиенцию.

Царь был взволнован. Он весьма внимательно выслушал мукомольные разоблачения Клопова, долго и беспомощно рассматривал составленные им статистические таблицы о мукомольном деле в неурожайных губерниях.

— Я хочу знать всю правду, расскажите мне все, ничего не боясь и ничего не скрывая, — говорит Клопову царь.

Но титулярный советник и сам ничего не знает, кроме нескольких случаев казнокрадства в мукомольном деле.

Царь все же захотел разобраться и неожиданно дал Клопову большие полномочия по расследованию дел по всей России. Для начала был избран вояж в голодающие губернии. Клопову по высочайшему повелению был выдан особый «открытый лист», и титулярный советник в качестве «ока государева» поехал отыскивать правду. Впечатление от путешествия неведомого дотоле Клопова было огромное. Его стали осаждать земские деятели, ходоки от крестьян, уволенные чиновники, какие-то прожектеры и проходимцы, обиженные старушки, хлопочущие о пенсии. Сенсация была колоссальная: шутка ли, посланник самого царя!

Верхи всполошились. Клопову сразу же обеспечили повышение по службе, выдали ему на всякий случай основательную сумму. После этого он, и без того чувствовавший, что попал в глупое положение, ибо сказать царю ему было нечего, поспешил «выйти из игры». В тайных донесениях, которые Клопов обязан был представлять царю, зазвучали новые нотки: все, дескать, на Руси хорошо, а если и есть где-то маленькие недостатки, то это просто неполадки механизма. Клопов был «обезврежен» и вскоре выдохся окончательно.

Как ни убог был период правдоискательства у Николая II, но и он проявился только в первые годы царствования, потом бесследно прошел и заменился резко определенной ориентацией на штык и нагайку, на охранку и военно-полевые суды, на «Союз русского народа», на погромы. Даже в первые годы царствования уже намечался этот путь: амнистия, объявленная по случаю коронации Николая, была ограничена очень узкими рамками. Она коснулась только чиновников, виновных в превышении власти.

«Надеюсь, что союз, установленный между мной и корпусом жандармов, будет крепнуть с каждым годом», — заявил царь 6 декабря 1901 года, принимая во дворце представителей корпуса жандармов. Эти надежды не обманули его: связь была крепкой.

Когда в 1902 году в Полтавской и Харьковской губерниях началась полоса крестьянских беспорядков, на место сразу же была отправлена карательная экспедиция с неограниченными полномочиями. После расстрелов, когда крестьяне были приведены к смирению, начались порки. Пороли не только мужчин, но и женщин, и стариков со старухами, детей и девушек. Перепороли поголовно все население. Секли беспощадно — так, что из носа и рта жертв лилась кровь. У многих от порки отваливалось от костей мясо, а некоторых засекали до смерти.

Князь Оболенский пошел и дальше. Кроме расстрелов и массовых порок на деревню были наложены огромные штрафы до 800 тысяч рублей, были размещены на постой казацкие и солдатские части, которые вели себя, как в завоеванной стране. Жаловаться на грабежи и изнасилование не полагалось: зачем бунтовали?!

Как блестящий усмиритель князь Оболенский был пожалован целым рядом высочайших милостей.

Политика Николая II внутри страны проявлялась все ярче и определеннее. Полоса погромов, начатая в Кишиневе и продолженная в Гомеле, Белостоке и ряде других городов, выявила отношение к ним Николая. Царь и не пытается скрыть свое попустительство погромам. Наоборот, организаторы погромов не только не освобождены от суда, но даже получают повышение по службе. Рядовые погромщики получают высочайшее помилование. «Союз русского народа» получает от царя приветственные телеграммы и щедрые субсидии.

Так что легенда о том, что царь ничего не знал, что от него все скрывали, не имеет под собой никакой почвы. Он знал, он все знал и сознательно не хотел ничего менять. Примеров тому много.

Князь Вяземский в личной аудиенции возмущенно рассказывает царю об избиении студентов на Казанской площади, свидетелем которого он был (организатором избиения был Клейгельс). Результаты состоявшейся аудиенции вполне определенные: Вяземский в опале, а Клейгельс получает повышение по службе.