Немцы тщетно гонялись за Махно, натыкаясь на воздух. Сожгли несколько деревень, потеряли время, сравнительно большое количество людей, обозы -- и уступили беспокойный хлебный район австрийцам. Между новыми господами положения и батькой установилось как бы молчаливое соглашение. С обычной австрийской халатностью шикарные, нафабренные, затянутые майоры решили не соваться в дебри и стянули разбросанные гарнизоны к большим пунктам. В распоряжении Махно, кроме его колыбели -- Гуляй-польского уезда (который, собственно говоря, уже с этого времени и до наших дней остается в его руках) -- оказалась линия так называемой "второй Екатерининской дороги", соединяющая станцию Чаплино с Бердянском, т. е. Донецкий бассейн с Азовским побережьем. Здесь, на узлах золотоносной (пшеница, уголь, соль, руда) артерии, Махно установил засады для поездов, переполненных торговыми людьми, директорами заводов, для обозов, для одиночных экипажей и автомобилей. Редкая неделя проходила без грабежа. Люди предпочитали длинный объезд и тряску по морю рискованным сокращениям Екатерининской дороги. Однажды, в сентябре 1918 г., при одной из очередных остановок поезда в руки батьки попали вагоны с австрийскими пулеметами и небольшими двухколесными бричками (так называемые "тачанки"). Махно посадил на каждую тачанку по одному дезертиру, снабдил его пулеметом, и так выработался этот знаменитый тип роковых возниц. В город Мелитополь въезжали на десяти-пятнадцати тачанках с капустой сонные хохлы: под капустой лежали пулеметы. Подъехав к полицейскому управлению, они открывали из-под капусты пальбу и... в общей панике, страхе, расплохе город попадал в руки пеших махновцев, заполнивших базар. Пешие, непостоянные махновцы -- напоминают армию Кемаля. И те и другие неделю работают, сеют, пашут, два дня ходят -- одни по городам, другие по армянским деревням -- и грабят.

   Когда австрийский отряд, поехавший для охраны состава, был обстрелян из австрийских же пулеметов, Екатеринославский губернатор -- самолюбивый, хвастливый тиролец -- заскрежетал зубами и запретил посылать австрийские патрули. С поездами стали ездить гайдамаки. Когда на крутом повороте поезд налетал на груду бревен и по вагонам рассыпались возницы тачанок, чубатые синие жупаны без единого выстрела переходили на сторону Махно.

   Но вот и совсем не стало австрийцев. Мы в начале зимы 1918--19 года. Союзники уже в Одессе, большевики еще не заняли Северной Таврии, у добровольцев и казаков нет сил занимать такой огромный район.

   Махно меняет масштаб. Он в Бердянске, Мелитополе, Екатеринославе, в Юзовке (центр донецкого угля)... У него штаб, в составе которого меж прогнанными от большевиков матросами имеется насильно захваченный полковник генерального штаба. В Бердянске батько печатает "Известия революционных войск имени батьки Махно"... В сводке, составляемой злосчастным спецом по всем правилам искусства, имеются такие выражения, как: "на фронте, занимаемом группой товарища Гаркуши", "при последнем объезде левого сектора батькой замечено"... Бердянские поэты выражают благодарность батьке за бумагу, пожертвованную (!) для издания журнала "Южно-Русская Муза"; в воспоминаниях же товарища Гаркуши подробно повествуется о победах, одержанных этим славным военачальником над "армиями Людендорфа"(!)...

   Отныне батько разъезжает исключительно на тройке, в ковровых санях, с подобранным малиновым звоном бубенцов. На следующих за ним дровнях находятся: мука, сахар, полотно. Въезд в новое место начинается с бесплатной раздачи как этих продуктов, так и всех запасов, оставленных австрийцами.

   На каждом махновце поверх австрийской шинели (нередко на одном две шинели) меховые шубы, бурки, дохи. И таковы их настроение, счастливый вид, уверенность в завтрашнем дне, что нет отбоя от новых и новых махновцев. Уже не хватает тачанок, уже Егорьев (командующий советской армией), наступая на Екатеринослав, доносит Троцкому, что "округ переполнен бандами Махно; ввиду их многочисленности, сытости и отличного вооружения предпочтительно соглашение"... Троцкий одобряет доклад, "группа Махно" переименовывается в отдельную бригаду, а он сам в бригадного командира с награждением орденом красной звезды.

   Соглашение заключено лишь под Новый 1919 год, а через каких-нибудь три недели в конце января харьковский совдеп жалуется на бригадного командира Махно, который не пропускает вагоны с углем для красного Харькова. Троцкий вызывает батьку к тому же неизбежному прямому проводу. Следуют обычные угрозы, на которые Махно отвечает знаменитой формулой: "За каждые пять вагонов угля хочу один вагон жидов и коммунистов!.."

   Несмотря на такую пропорцию, ссоры еще нет, ссора невыгодна другой стороне: коса нашла на камень, любитель пользовать всех и каждого Троцкий наткнулся на крепкую хохлацкую сметку! Деникин уже перебросил свои войска с Северного Кавказа в Донецкий бассейн, без Махно не обойтись... И Махно хочет быть посредине, переговариваясь с обеими сторонами, вредя и помогая обеим, чтобы в решительный момент сперва сгубить большевиков, а потом Деникина.

   Сделать Махно своим союзником невозможно ни при каких уступках: через неполный год эту истину поймет Врангель. Когда Махно возьмет за обещания помощи Врангелю Врангелевских инструкторов, оружие, деньги, когда он почувствует, что больше взять нечего, он изменит и Врангелю.

   В Гуляйпольском народном учителе необычайно сильна украинская историческая традиция...

   Весной 1919 года между двумя фронтами, добровольческим и большевистским, Украина на ее громадных негородских пространствах является ничьей, жертвой без конца плодящихся атаманов. Заразительный пример Махно вызывает на благодарную сцену новый урожай главковерхов, батек, мстителей. Все они, подражая Махно, будут мечтать сидеть меж двух стульев, соблазнят добровольцев ненавистью к коммунизму, большевиков местью "помещикам, спекулянтам, попам"...

   Все больше и больше звенящих малиновым звоном подборов, все чаще и чаще сшибаются коренниками тройки двух батек. И первый из них -- батько Махно -- ревниво смотрит, чтоб не появился конкурент, могущий его съесть. Мелкота его не смущает: Зеленый, Ангел, Балбачан даже пользуются его советами и дарами; но завоеватель Одессы, "победитель антанты" Григорьев вызывает самые большие опасения "победителя" австрийцев. Наступает черед их борьбы, дружбы и счастливой для Махно развязки.

   Все захватывающее действие разыгрывается в дыме и копоти Знаменки. Центру сахарной промышленности суждено живым факелом осветить украинскую ночь.

II

   Григорьев провел нормальную молодость: никого не зарубил топором, не был на каторге, не носил арестантского халата. Армейский штабс-капитан к концу войны, в карпатский период он был лишь поручиком. В числе сотен тысяч других русских офицеров революция и его вышвырнула из накатанной колеи производств, командировочных денег, яростной железки, злоупотребления спиртом, предназначенным для лазаретов. Так же, как он служил Царю и временному правительству, он начал служить и гетману Скоропадскому. По счастливой случайности он оказался одним из тех офицеров, которых Петлюра облюбовал для истребления других офицеров.

   Украинская головоломка и урожай новых главковерхов открыли Григорьеву несложные истины взаимоотношений в гражданской войне. Если из помощника бухгалтера получался гетман всей Украины, то из штабс-капитана мог выйти великолепнейший полководец. Генералы и главные боги авантюризма были в разгоне: кто поставил на белую лошадь и переметнулся на Юго-Восток, кто предпочел красную и остался на Севере. Судьба Келлера устрашила титулованных любителей власти, и на Украине оказался небывалый спрос на самых небольших спецов. Теперешняя надежда антибольшевистской Украины -- Струк -- совсем молодой офицер, Соколовский -- фастовский диктатор -- прапорщик, и т. п.