Дальше -- больше. Всю вторую половину 1919 года Крым находился под угрозой вторжения Махно. Глубокой осенью в Таганроге, в ставке главнокомандующего, поднялась звериная паника: Махно, взяв Мариуполь (80 верст от Таганрога), двигался дальше, а в ставке не было никакой охраны: тысячи офицеров, заполонивших Ростов и Таганрог, при вести о Махно как сквозь землю провалились. Ставка дала душераздирающую телеграмму генералу Шкуро (находившемуся под Воронежом) с требованием бросить все и идти спасать ставку. Англичане проклинали русских и наспех удирали из Таганрога... Остряки вспоминали случай, происшедший при летнем взятии Екатеринослава. Въехавшему в город Деникину украинские группы поднесли вышитый ручник с надписью: "Не той казак, що победив, а той казак, що выкрутився!"...
Какой из двух "казаков" переживет друг друга? Побеждающий или выкручивающийся?
...Было уже лето 1920 г. В полосатом кепи, непромокаемом плаще, поседевший, похудевший генерал Деникин шел по перрону Лондонского вокзала... И в эти же дни в злосчастной Таврии Махно договаривался с новым главнокомандующим -- генералом Врангелем. Казалось, что на этот раз счастье наконец на стороне казака побеждающего: он дал Махно своих инструкторов, заметно прибрал его к рукам, обольстил генеральским титулом. "Использует главнокомандующий батьку и в конце концов повесит этого бандита!" -- уверяли крымские сердцеведы...
Снова пришла осень, четвертая золотая осень батьки Махно.
Крым агонизировал, и в критический момент, ровно за месяц до конца, Махно снова перешел, перешел к большевикам.
Сейчас батько ни за кого: свои политические симпатии он определяет к осени, когда вязки грунты и не проехать тачанке, когда дождь загоняет мужиков в хаты и необходимо иметь регулярные кадры, базу, провиант...
...С Махно не справится ни Троцкий, ни Буденный, ни Дзержинский. В нем сила русского засасывающего болота. Ему уже 310 лет, Махно -- один из тех изумительных "переплетов", которые в великую смуту -- под стенами Москвы -- играли жребием России.
Петр вздернул их на дыбу, и три века они таились. Теперь они воскресли -- до новой дыбы, до... нового Петра!..
III
В редакцию ростовской газеты "Жизнь" в конце мая 1919 года пришел человек в стоптанных сапогах с выглядывающими носками, грязный, заросший колючей рыжей щетиной, в поломанном форменном картузе. Пришел, бухнул на стул, дико осмотрел большую светлую комнату, мягкую мебель, чистые чехлы.
"Вы откуда?" -- "Из Киева..." -- "Долго ехали?" -- "Где ехал, а где пешком шел!.."
И человек рассказал: он чиновник Державного государственного банка; в середине прошлого месяца, когда на Прорезной работала Чека, а на Подоле по ночам вырезали красноармейцев пробравшиеся из слободок партизаны, чиновника нашего взяла тоска.
Днепр разливается, в Царском Саду распустились липы, жрать нечего, на Крещатике беспрестанная облава, бывшего управляющего их банка расстреляли лишь за то, что у него в неделю мирного восстания нашли сотню полупротухших яиц: за спекуляцию предметами первой необходимости!..
Вечерами на нижних улицах топотали конные патрули мохнатых тунгузов. Так страшно, что хоть на край света беги. В погожий страстной четверг чиновник услышал, как грустно звонят в соборе, и двинул за город, шел весь день, всю ночь, следующее утро. Ноги ныли, поясница ломила, остановиться, оглянуться... жуть берет... Чиновник шел сорок шесть дней. Если бы исчезли все газеты, книги, мемуары, умерли и потеряли память все современники, одного его рассказа хватило бы для написания русского "Жиль-Блаза"...
Он не умел рассказывать: двадцать три года он совершенствовался в подведении счетов "loro"... Начиная с Борщаговки (под Киевом) и до Ногайских тростниковых зарослей, где он, пролежав четыре дня, заметил казачьи разъезды, власти менялись, режим опрокидывал режим. В Фастове на телеграфных столбах висели коммунисты со звездой на френче. В загаженных парадных комнатах жил прапорщик Соколовский и производил реквизиции именем адмирала Колчака. Телеграф бездействовал, но Соколовский нашел рулон телеграфной ленты, рвал ее по клочкам и карандашом писал содержание депеш, будто бы полученных им из Ростова от Деникина, из Казани (!) от Колчака, из Одессы от французов (!)... Со всех сторон на всех языках Соколовскому разрешалось: 1) произвести мобилизацию, 2) вешать коммунистов, 3) реквизировать хлеб. Против второго пункта никто не возражал, за первый и третий Соколовский непрестанно страдал и, не находя желающих воевать, каждую неделю сдавал Фастов большевикам, которые в свою очередь не могли и не хотели удерживать голодающее, сожженное местечко...
Страшась мобилизации, чиновник повернул на север к Бахмачу и здесь попал в лапы красного заградительного отряда. Десять дней он разъезжал в эшелоне насильно мобилизованных хлеборобов, на одиннадцатый в Полтаве они попали в плен к атаману Зеленому. Всех пленных согнали на станционный двор, раздели догола и стали искать евреев... Евреев вешали, остальным давали лохмотья, пошитые из мешков, и гнали копать окопы на Северный вокзал. Для чего копают -- никто не знал, но такова была традиция, усвоенная Зеленым за время пребывания в гайдамаках и красноармейцах. Зеленый сжег оба вокзала -- и Северный, и Южный, -- взорвал мост и ушел к Люботину. Чиновник оказался военным трофеем главковерха Егорьева. Теперь его двинули к станции Запорожье на борьбу с Махно. До Запорожья не доехали: в первую же ночь поезд наскочил на подложенную балку; затявкали пулеметы, и весь эшелон без боя сдался засаде атамана Ангела, который признал батько Махно своим "старшим товарищем". С Ангелом жгли заводы Бобринского, вырезали евреев в Пятихатке. Отсюда пленные бежали, днем прятались в балках, ночью шли, кушали редко, разве если попадется уцелевшая от пожара деревня. Ночи случились безлунные, но со всех сторон горизонта колыхали зарева экономий, рощ, остатков полустаночных вокзалов.
"Так отчетливо видим, -- повествовал чиновник, -- цифры столбиков верстовых; идешь-идешь, хлоп и наткнулся, в канавке труп лежит. Кидаемся, думаем, может сапоги целые. Куда там, не то что сапоги, исподники сняты..."
Шкуринские казаки, вытащив чиновника из Ногайских зарослей, приняли его за шпиона и хотели вешать. Когда увидели, что сапоги порваны и поживиться нечем, довели до штаба. Здесь его сейчас же занесли в число пленных. Чиновник взмолился и стал доказывать, кто он и что он. Штабные успокоили: "Да вы не бойтесь, в Ростове вас отпустят, а здесь генералу лестно, чтоб пленных побольше было!.." Так их и везли до самого Ростова. На целую теплушку ни одного большевика: ногайские домовладельцы, бердянские купцы, был еще один инженер из Мариуполя, смуглый, кудлатый, думали, еврей, хотели заколоть, потом осмотрели -- видят, армянин, и отправили в Ростов...
IV
У Симона Петлюры столиц не меньше, чем былых занятий, и не больше, чем ориентации. В Москве он был скромным помощником бухгалтера, служил в транспортной конторе, по четвергам ходил в кружок "Кобзар", играл на гитаре, подпевал фальшивым голоском украинские песни и уносил домой томик Грушевского. В Москву он приехал, спасаясь от преследований Киевской полиции: прозорливцы-пристава инкриминировали "мещанину Семену Петлюре" какие-то противоправительственные затеи, нашли у него недозволенные книжки, украинские стишки, заржавевший пятизарядный бульдог... В Москве, хотя он и числился под надзором, полиция скоро перестала думать о помощнике бухгалтера. И жить бы ему и поживать, и вышел бы из него великолепный старший бухгалтер (в украинской газете он под конец бросил писать, надоело...). Но война и земский союз заразили его военным духом.
По должности помощника уполномоченного земсоюза Петлюра носил шпоры, тупую шашку, полированный свисток, громадный наган и еще полдюжины переплетающихся шнуров: для бинокля, для "индивидуального" перевязочного пакетика и т. д. Земсоюз сделал из Петлюры военного министра в первом украинском кабинете. И, как все украинцы, он оказался гением, неоцененным, придушенным царизмом. Сперва с немцами Вильгельма выгнал большевиков, потом с немцами Эберта доконал Скоропадского. И начался знаменитый калейдоскоп.