-- Проснулся, -- хотел я сказать, но только пошевелил губами.

   Соскочив с печки, отец сел на скамейку около меня и, трепля по волосам, сказал:

   -- Что ж ты этак, а? Хворать не полагается на праздниках...

   Матрос утонул, а Климка умер от простуды; Цыган и Тимоха хворали, как и я. Тимоха оглох на весь век, а Ортюху-сапожника мужики больно били за баловство, и он с тех пор стал кашлять и прихрамывать.

   После обедни на праздник меня спрыснули крещенской водой, напоили чаем из сушеной малины и, укутав с ног до головы горячей посконью, положили на лежанку ближе к печке. Отец отнес в залог Перетканову свою новую рубаху со штанами и валенки и купил на эти деньги виноградного вина, связку кренделей и монпасеев.

   -- Будет тебе, пахарь, валяться-то, -- сказал он, подавая гостинцы. -- Пятая неделя никак.

   И, сидя около, рассказывал:

   -- Иду я, братец ты мой, по деревне, а Стешка Чикалева выскочила за ворота и кричит: "Дядя Петра! дядя Петра! Что, жених мой встал?"

   -- Вот и брешешь! -- смеюсь я. -- Не угадал! Стешка -- невеста Игнатова, а моя -- Маврунька!

   -- То бишь, Маврушка, -- поправляется отец.

   Я хлопаю в ладоши и кричу:

   -- Слава богу, спутался! Слава богу, спутался!

   Подошла мать.

   -- Не надо так на тятю -- "брешешь": грех.

   Отец перебивает:

   -- Не мешай, старуха.

   И я говорю:

   -- Грех -- с орех...

   -- А спасенье -- с ложку! -- подхватывает отец и, грозя пальцем, продолжает: -- Ты меня не проведешь, малец, я все-о понимаю!.. -- Собрав лицо в ряд лучистых морщин, он наклоняется ко мне и дразнит: -- Кунба твоя невеста, а не Мавра. Вот что, друг любезный!..

   -- Глаза мои лопни -- Мавра, -- встал я, чтоб перекреститься, но закружилась голова, и я ткнулся лицом в подушку и застонал.

   Перепугавшаяся мать прогнала отца с лежанки, и я заснул.

   На Ивана Крестителя отец важно промолвил:

   -- Иван Петров, поздравляем вас с именинами.

   -- Зачем? -- спросил я.

   -- Потому как вам пошел восьмой год, значит, получай вот, чтобы целый год веселым быть, -- и подал мне губную гармошку.

   -- Где ты ее взял? -- выхватил я у него игрушку.

   -- Э-э, -- подмигнул отец, -- еще молод знать, -- и засмеялся.

   Вечером мы остались вдвоем с Мотею.

   -- Что, ребятишки на Фединой горе катаются? -- спросил я у сестры.

   -- Воспа, -- ответила она.

   -- Чего ты говоришь?

   -- Хворают воспой.

   -- Как я? -- спросил я, приподнимаясь.

   -- Нет, как я, -- ответила сестра, -- все в шелухе...

   Вся Драловка и Заверниха лежали в оспе. Зайдя через неделю к Титовым после того, как я оправился, я увидел на кутнике, в тряпье, Маврушку, рядом с братом, всю в коросте. Глаза ее слиплись, руки завязаны тряпицею назад, рот обметан гнилыми струпьями и перекошен от боли. Девочка сидела, раскачиваясь из стороны в сторону, терлась щеками о плечи, на нее кричали, а она просила водки тоненьким, жалобным голосом. Рядом с нею -- Влас, двухгодовалый братишка, похожий на тупорылого кутенка, шевелил беспомощно ручонками, смотря на меня одним глазом, из которого текла слеза, а другой глаз слипся и распух. На веке рана, бровь ободрана, из уха ползет грязно-зеленоватый гной.

   -- Ма-а... -- пищит он, раскрывая рот и цепляясь за дерюгу тонкими пальчиками с отросшими грязными ногтями.

   Я подошел к Маврушке, спрашиваю:

   -- Не ходишь в школу-то иль ходишь?

   Девочка протянула вперед шею.

   -- Кто там? -- прошептала она.

   -- Я...

   -- Кто -- Ваньтя?

   -- Да. Я тоже хворал... утонул было под мельницей.

   -- Я знаю, -- ответила Мавра и, повернув лицо к столу, заныла: -- Пое-е-есть!..

   Мать ткнула ей в рот кусок хлеба.

   -- Жуй.

   -- Вина-а да-а-ай... -- заплакала девочка.

   Мать толкнула ее в голову, ворча:

   -- Куражишься, дрянь! Как вот хлясну по губам-то!..

   Маврушка заскулила. Глядя на нее, и Влас заплакал.

   -- Уходи отсюда, выпороток! -- крикнула на меня Маврушина мать и принялась, плача в голос, стегать детей лапотной веревкою.

IX

   На трех святителей драловский сотский дядя Левон, Кила-с-Горшок наряжал народ на сходку.

   -- Эй, вы, слышите? Земский будет! -- зычно кричал он, постукивая в раму батогом. -- Подати!..

   Отец возвратился со сходки поздно вечером, когда я спал. За завтраком поутру был угрюм и ни за что обругал Мотю.

   На сретенье Кила-с-Горшок опять стучал под окнами, земский в этот раз приезжал с становым и что-то там такое говорил, отчего отец пропадал весь следующий день.

   -- Ни с чем, знать? -- встретила его мать.

   Отец так цыкнул на нее, что я со страху подскочил на лавке. Разговора за весь вечер никакого не было.

   Чуть свет отец с сестрой долго копались в сарае, потом свели туда Пеструху -- телку. Вслед за ними побежала мать, прикрыв полою самовар, а за матерью -- я. Отец прятал зачем-то телку между старновкой и стеной, заваливая сверху и с боков на поставленные ребром жерди соломой. Между жердями темнела дыра, в которой пугливо возилась Пеструха.

   -- Не задохлась бы, -- шептала мать. -- Крепки колья-то?

   -- Крепки, -- говорил отец. -- Вали сверху овсяную солому.

   Мотя таскала вилами солому, мать зарывала в мякину самовар и новые коты, которые лет пять берегла на смерть, а я, стоя с разинутым ртом, дивился.

   -- Зачем вы, мама, это делаете, а?

   -- Марш домой! -- крикнул отец, грозя веревкой. -- Везде, дрянь, поспеваешь? -- И, понизив до шепота голос, добавил: -- Если кому скажешь, изувечу...

   По деревне ездили начальники, выбирая подати, недоимку и продовольственные деньги. Они ходили от двора ко двору, ругались матерно, грозили согнуть в бараний рог, вымотать душу, а следом плелись старшина со старостой в медалях, понятые и мещане из города на широких розвальнях.

   На улицу, прямо на снег, выбрасывали из клетей холсты, одежду, самовары, сбрую -- все, что можно продать. Скупал рыжий мещанин в крытом тулупе. Становой величал его Василием Васильичем и угощал желтыми папиросами из легкого табаку. Цену назначал становой, старшина поддакивал, воротя в сторону от мужиков лицо, староста молчал, понятые вздыхали. Василь Васильич, ткнув ногою вещь, сипло отрубал: беру! Работники тащили скупку в сани, а мещанин, отдуваясь, лез за пазуху, вытаскивал холщевый засаленный, в пол-аршина длиною, денежный мешок и отсчитывал красными озябшими пальцами мелочь. Бабы истошно выли, мужики бухались в снег на колени перед полицейским, стукались лбами в глубокие калоши, обметая волосами снег с них, хрипели что-то. Становой благодушно отстранял лежачих, притрагиваясь кончиком шпаги к спине, или кричал то милостиво, то зло.

   За добром выводили живность: поросят, коров, птицу. Кур и поросят совали в широкие мешки, овец бросали, скрутив ноги, в сани, а коров и телят привязывали к оглоблям и сзади саней. Куры кудахтали, вырываясь из рук, по улице летели перья; поросята, бабы и дети визжали; коровы угрюмо мычали, разгребая ногами снег и крутя головою... Нашествие татарское на Русь...

   Скоро четверо мещанских розвальней нагрузили доверху.

   Становой сказал:

   -- Не закусить ли теперь нам, Василь Васильич, а?

   -- Пора, -- ответил тот.

   Возы, нагруженные холстами, обувью и одеждой, утварью и ветошью, отправили с мальчишкой и десятскими в город; начальники, ежась от холода и потирая руки, полезли к старосте в горницу, сотский побежал за водкой, понятой -- к попадье за мочеными яблоками.

   Пока они в тепле кушали, мужики терпеливо ждали у крыльца. Старостина дочь, Палагуша, и сама старостиха то и дело бегали из погреба в кладовую, из кладовой в избу, торопливо неся миски с огурцами, кислую капусту, хрен, ветчину и кринки молока, а мужики завистливо смотрели им в руки и шептались: