-- Следить за мной? Следить за каждым моим шагом? Такой приказ дан?.. Ну нет-с! Я буду стоять у окна, буду...

   -- Как будет вам угодно-с... Только смею доложить, ваш папенька-с...

   -- Кто-то подъехал к нашему дому, -- не слушая его, воскликнула Настя. -- Какие чудные лошади!.. Вышел из саней... Подошел к окну... кланяется. Какой красавец!..

   Девушка прильнула к стеклам и с любопытством смотрела на красивого и мощного Федю Тольского, который подъехал на паре лихих коней к заинтересовавшему его домику.

   Он увидал в окне Настю и, пораженный ее красотою, захотел во что бы то ни стало проникнуть в домик и познакомиться с красавицей.

   "Во-первых, я должен преклониться перед чудной красотой, а во-вторых, должен наказать того дворового, который обещал ко мне прийти и не пришел", -- думал Тольский, все сильнее и сильнее стуча в калитку.

   Последние его слова относились к дворовому Прошке, который обещал прийти к Тольскому и рассказать ему о своем барине и о тех криках, которые слышал Тольский, возвращаясь из клуба. Однако Прошка не выполнил обещания не потому, что не хотел, но потому, что его не отпустил дворецкий, а уйти без спроса он не мог: ворота были на замке, и ключ был у дворецкого.

   -- Что же вы тут торчите? Ступайте, прикажите отпереть калитку и спросить у того господина, что ему угодно? -- проговорила дворецкому Настя и, заметив его нерешительность, даже топнула ногой. -- Идите же исполнять то, что я вам приказываю!

   -- Слушаю-с, иду! -- И дворецкий поспешно вышел. Ему пришлось отпереть ворота и впустить на двор непрошеного гостя.

   -- Как ты смел, старый мухомор, морить меня у ворот? -- полушутя-полусерьезно заметил Тольский дворецкому.

   Савелий Гурьич был мрачен и ничего не ответил на шутку.

   -- Ну, что молчишь? Или язык от страха отнялся?

   -- Что же мне вас бояться? Вы мне не господин, я не крепостной ваш... А что вы, сударь, чуть не силой врываетесь к нам, то...

   -- Поговори еще у меня! -- Тольский вынул из кармана нагайку и погрозил дворецкому.

   -- Что вам, сударь, угодно? Зачем вы к нам изволили пожаловать?

   -- Зачем я пожаловал, про то скажу, только не тебе, а твоему барину.

   -- Барина дома нет-с.

   -- Ну, так той барышне, которую видел в окне... Веди к ней! -- И Тольский направился к крыльцу.

   Настя, не дожидаясь доклада, вышла к нему навстречу. Тольский сбросил в передней дорогую медвежью шубу: он был в суконном казакине, подпоясанном ремнем с серебряным набором.

   -- Простите, сударыня, -- начал он, -- что я к вам так запросто, в казакине; терпеть не могу рядиться в заморские камзолы и в куцые фраки. То ли дело наша родная одежда!

   -- Что вам угодно? -- тихо спросила Настя.

   -- Вы удивлены моим неожиданным визитом? Да? Я... пришел преклониться перед вашей чудной красотой. Но, простите, я вам не сказал, кто я: я дворянин Федор Иванович Тольский, а попросту Федя Тольский -- так все меня зовут. Я нигде не служу, потому что к службе охоты не имею; я -- лежебока и лентяй, пью, ем, курю, обыгрываю в карты... кутила, мот и большой дуэлянт. Вот вам полнейший аттестат, прекрасная хозяйка... Я в вашей воле нахожусь... Казните или милуйте, гоните вон или удостойте назвать своим гостем.

   Настя с удивлением смотрела на оригинального гостя.

   -- Вы молчите?.. Что же, прикажите меня выгнать, зовите людей.

   -- Зачем же... Вы гость, хотя и незваный, а гостей не гонят. Прошу садиться и сказать, что вам угодно... Зачем вы так настойчиво ломились к нам? Наверное, у вас есть на то причина?

   -- Пожалуй, есть. Видите ли, сегодня утром я возвращался из клуба к себе и, проезжая мимо вашего дома, услыхал, что кто-то жалобно просит о помощи. Я приказал остановиться, стал стучать в ворота, мне долго не отпирали, не хотели впустить на двор. Но я настойчив; если чего захочу, поставлю на своем. Я осмотрел весь двор, однако ничего подозрительного не нашел. Ваш слуга старался уверить меня, что ни на дворе, ни в доме никто не звал на помощь, но я не поверил и дал себе слово во что бы то ни стало узнать, что тут кроется.

   -- За этим вы и приехали? -- спросила молодая девушка у Тольского, заметно встревоженная.

   -- Да, сударыня, за этим.

   -- И любопытны же вы! Ну да что ж, разузнавайте, спрашивайте у дворовых.

   Они мне ничего не говорят. Я хочу спросить у вас.

   -- Я... не знаю... и никакого крика не слыхала. Вы все сказали?

   -- Все... Вы, кажется, гоните меня?

   -- Простите, меня ждут.

   -- Так вы мне ничего и не скажете? -- вставая, промолвил Тольский.

   -- Сказала бы, да сама ничего не знаю.

   -- Но вы разрешите мне опять приехать к вам?

   -- Зачем?

   -- Чтобы на вас смотреть и удивляться вашей дивной красоте... Прошу, не лишайте же меня этого наслаждения! О, как вы дивно хороши. Ваш чарующий образ запечатлелся навсегда в моем сердце.

   -- Уж не влюблены ли вы в меня?

   -- Больше чем влюблен!

   -- Так скоро!

   Настя весело рассмеялась.

   -- Увидеть вас и полюбить -- на это довольно мгновения.

   -- Настасья Гавриловна, с кем ты изволишь говорить? -- тихо промолвила старуха Мавра, заглядывая в дверь.

   Старушка находилась в гостиной, но, сколько ни старалась расслышать через дверь разговор Насти с Тольским, ничего не могла разобрать; однако ей этот разговор почему-то казался подозрительным, и она решилась приотворить дверь и прервать его.

   -- Прощайте, как ни приятна беседа с вами, а все же надо идти! -- сказала Настя.

   Тольский низко поклонился и вышел; однако его мозг всецело был занят таинственным криком, и он чуял в этом деле что-то нехорошее.

   Увы, он не ошибался: в доме Лугового действительно в то утро произошла безобразная, хотя и нередкая по тому времени сцена.

III

   Секунд-майор Гавриил Васильевич Луговой более десяти лет был в отставке и жил в своем доме, в переулке между Никитской и Воздвиженкой, со своей единственной дочерью Настей. Он овдовел, когда Насте было лет десять. Она хорошо помнила свою мать -- покорную и бессловесную рабу мужниной воли. Эта крутая воля и уложила бедную женщину так скоро в могилу.

   Майор Луговой был человеком странным; свою дочь Настю он любил какой-то особенной любовью: исполняя капризы, тратил большие деньги на ее наряды, на дорогие безделушки, дарил ей бриллианты, а в то же время кричал на дворецкого и ругал дворовых, нередко наказывал их на конюшне, когда они неумышленно при какой-нибудь покупке передавали торговцу лишнюю копейку. Делая дочери тысячные подарки, он не давал ей гривенника на карманные расходы. Со своими дворовыми майор был груб, держал их впроголодь, жестоко наказывал, но бывали минуты, когда он был добр и ласков, собирал всех вместе и, кланяясь чуть не до земли, просил прощения. Однако такое душевное настроение не мешало Гавриилу Васильевичу придраться к кому-нибудь из слуг и отправить его на конюшню "угостить полсотней горячих".

   По временам Луговой был скуп до скаредности и отказывал в питательной пище не только дворовым, но даже и себе, и дочери; а то вдруг заказывал, не жалея денег, чуть не лукулловский обед.

   Иногда он по целым дням и неделям сидел, запершись в своем кабинете, ни с кем не разговаривая, даже с дочерью. В ту пору все замирало в доме: дворовые говорили не иначе как шепотом, ходили по комнатам босые. Горе было тому, кто осмелился бы нарушить это безмолвие. Но проходило такое время, и в его доме опять все оживало, -- сам майор становился неузнаваемым, его мрачность и жестокость уступали место говорливости, веселости и ласковому обращению со всеми дворовыми.

   Такая перемена в отце делала и Настю счастливой; она любила отца, уважала его. От природы добрая, с любящим, мягким сердцем, Настя немало страдала, когда на Гавриила Васильевича находила хандра и когда он со своим крутым нравом становился мало похожим на человека. Слезные мольбы дочери за несчастных дворовых не трогали его черствого сердца.