Катерина никак не могла успокоиться, возбудилась, в голове все этот Вовка стоял, но вслух не могла она говорить о Вовке, и Борис Михайлович о Вовке подумал, но Витенька сидит целый, нормальный, значит, ничего опасного, чего тут паниковать. Не все же, как Вовка?

— Ну, ладно, мать, чего паникуешь? Ты же видишь, вот он, твой Витек, ничего с ним не случилось.

— А чего может случиться? — удивлялся дед. — С ружьем обходиться умеет, почистил чин чином, патронташем опоясался, на лыжи стал и пошел себе, дотемна в лесу проходил. Что ж тут такого?

— Я дятла убил, — признался Витек и хорошо так засмущался. — Я не знал, что нельзя убивать дятлов.

— Дятла? — почему-то обрадовалась Катерина. — Какого дятла?

— Большого дятла, настоящего, — ответил дед.

Катерина засуетилась над столом, заприглашала, запредлагала, все еду свою, московскую, предлагала. «Вот икорка, мама, рыбку берите, давайте, а то никто не ест, — начала предлагать, переставлять тарелки без надобности. — Берите, мама, папа, Витенька, ты тоже не закусываешь». Баба Оля принесла горячую картошку, тоже поставила на середку, раздвинула посуду, устроила свою картошку горячую. Давайте вот картошечку, горяченькую, такой в Москве нету. Хорошо было за новогодним столом. Слава богу, все хорошо. И Катерина, и Борис Михайлович теперь уж окончательно убедились, что с Витенькой что-то произошло, в хорошую сторону повернулось. Мир наступил в их душах. А ехали, прямо на крыльях летели, на гвоздях сидели, тревога не оставляла их дома. И вот все хорошо, да так, что и придумать лучше нельзя. Хорошо, когда мир в душе.

— Сколько там времени? — спросила Катерина, ей стало весело. — Сколько, отец? Может, еще разик проводим старый год? Все-таки он не совсем плохой был, давайте.

Наполнили рюмки.

— Я потом выпью, — сказал Витек, — за Новый год, мне хватит.

— Молодец, — одобрил сына Борис Михайлович, — норму свою надо знать.

— Вот бы всегда так, — не удержалась, сказала Катерина и тем самым как бы признала, что всегда у них с Витенькой плохо. Но сейчас-то действительно было хорошо и хотелось разговаривать, с ним говорить и о нем, как давно-давно когда-то. — У нас Витенька такой, — разговорилась Катерина, — он если чего захочет, то уж сделает, он ведь у нас все может, швейную машинку мне починил, в мастерскую не брали, а он взял и починил. Вот нынче кончит школу, в институт пойдет.

— В институт? — спросил дед. — Дело хорошее.

— Я не пойду в институт, — сказал Витек, почему-то улыбаясь.

— Ну и в институтах не всем учиться, — сразу согласилась Катерина, — с головой и так не пропадет, а голова у него, слава богу, каждому б такую.

— Это верно, — сказал дед, посмурнел немного. — Не всем, конечно. А почему же ты не пойдешь, Витек?

— Мне, дедушка, перерыв надо сделать, выяснить кое-что надо.

— «Кое-что», — повторил с удовольствием дед. Ему понравилось это «кое-что». С запасом, значит, растет, микитит, не сразу все выкладывает. — А что же ты, внучек, выяснить хочешь, что тебе непонятно?

— Да много чего, дедушка, разное.

И это понравилось деду. Ну что же, интересно.

— Ты слышишь, Борис? Слышишь, отец, как сын твой разговаривает? — говорил и радовался при этом дед. — Тебе-то небось нечего было выяснять, пошел в город, стал к станку — и все выяснение. С головой Витек, молодец. Но все же?

— У нас, дедушка, в классе один учится, он ни во что не верит, кончу, говорит, школу, найду местечко себе потише, чтобы никто ко мне и я ни к кому, и буду, говорит, тихо вкалывать для собственного удовольствия.

— Да он просто дурак, — перебил Витеньку отец.

— Не просто дурак, — возразил дед. — Там, значит, семья такая, в семье дело.

— Он нищий духом, — сказал Витенька. — Это все так. Но почему он ни во что не верит? Нет, не потому, что дурак. Тут он не один. Есть, что с ним согласны, есть, которым все равно, они не то что не верят, а ко всему равнодушны, все эти заботы, о которых кричат по радио, в газетах пишут, их не трогают абсолютно. Есть и приспособленцы, все делают, что надо, но про себя не верят в то, что делают. А вот ты, дедушка, ты воевал, ногу оставил на войне, во что ты веришь?

— А ты отца спрашивал? — сманеврировал дед, но не потому, что не хотел ответить, а потому, что интересно было, хотелось остановиться на этом, поговорить. Вот тебе и внучек. Приосанился дед, задело его.

— Про отца я знаю, — ответил Витек. — Он верующий.

Борис Михайлович улыбнулся:

— В верующие меня записал.

— А ведь он  т а м  копает, там, Боря, — оживлялся все больше дед.

— Об этом мы говорили с ним, а вот институт — это для меня и для матери новость. Согласен, не все должны, по почему ты вместе с не всеми, в детском садике бабушкой хочешь работать? — Борис Михайлович вспомнил разговор с учительницей про детский садик, вспомнил, где Витеньку так любят. Неужели это на правду похоже?

— Во-первых, папа, любой труд надо уважать…

— Поддел, молодец, Витек, учи отца, учи, — перебил дед, подзадоривая внука.

— В детском садике ничего плохого нет, — дальше сказал Витек, — но это, конечно, мне не подходит. Мне нужно проверить все.

— Что все?

— Этого парня проверить, и вообще.

— И где же ты собираешься проверять? — допытывался отец.

— Пока не знаю. Надо думать. Конечно, не в институте.

— Зачем же вас учили десять лет? Ничему не научили? Если так, иди дальше, в институт иди, раз не ясно тебе.

— Одной теории мне недостаточно…

Дед притих, навострил ухо, Катерина и баба Оля потихоньку стали терять интерес к разговору, стали перешептываться, пропускать отдельные места.

— Это какой же теории? — вполне серьезно забеспокоился Борис Михайлович.

— Теории, основанной на насилии.

— Вот так ты и с учителем спорил? На обществоведении?

— Так.

— И за это он ставил пятерки?

— За это.

— И до сих пор стоишь, значит, на своем?

— В каком-то смысле.

— Вот видишь, отец, — обратился Борис Михайлович к деду, — со мной-то тебе легко было, ты вот с ними попробуй поговори.

— Ну, ну, копай, внучек, копай, — не терпелось деду, — давай дальше, дальше.

Однако заговорил снова отец, Борис Михайлович.

— Значит, — сказал он, — тебе насилие не подходит? Значит, ты согласен жить под царем, под татарами, под фашистами? Без силы их ведь не сгонишь с места?

— Ты говоришь о случаях частных, а я говорю о принципе. Насилие рождает только насилие. Откуда все началось, непросто вывести. Ты из середины берешь.

— Лельки тут нет, она бы тебе сказала, ты меня тут запутаешь. Только в одном меня не запутаешь: на земном шаре нету другой дороги для людей, кроме нашей дороги, ты плохо газеты читаешь, а то бы и сам понял, что это так… «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…» — так говорится в нашем «Интернационале». Мы насилье разрушим. А ты говоришь, мы стоим на насилье. Нет, тут Лелька нужна, она бы тебе доказала. Вот интересно, Витек! Почему, раз ты такой ученый, почему Лелька, сестренка твоя, вписывается, а ты не вписываешься?

— Куда?

— Как куда? В нашу систему жизни.

— Это вопрос сложный. Просто у Лельки ума не хватает.

— А у тебя хватает.

— У меня тоже не хватает, но не так, а по-другому.

— Нет, она дочь рабочего и внучка крестьянина. Да ведь и ты тоже!

— А ты, папа, отец интеллигента, и тебе тоже не мешает побольше думать и хоть немножко читать, кроме своих газет.

— Ладно, надумал проверять нас, проверяй, мы этого не боимся. Только береги голову, не сломай.

Катерина отвлеклась от перешептывания с бабой Олей.

— Ну что вы на самом деле, — притворно возмутилась она, — завели волынку? Витек, что ты связался с отцом, он же неученый у нас, не запутывай его, ради бога.

— Нет, нет, внучек, копай, копай! Там копаешь, ты у меня до воды обязательно дойдешь. Может, мы не дошли, а ты дойдешь обязательно, — дед заговорил. — Вот я тебе отвечу, зачем я ногу на войне оставил, я же тебе не ответил еще. Сам пошел, по своей охоте, и вот отец твой по своей охоте, хотя и призывались, конечно. А не пустил б, все одно пошел. Почему? А потому что под фашистом не хотел жить.