Улицы, метро, троллейбусы, пешеходов и пассажиров он увидел в это утро как-то непривычно, по-другому. А совсем же недавно, вчера еще, восторгаясь умом Феликса, был убежден, что в мире одни должны вкалывать, другие думать и те, кто думает, те главные люди, на них стоит жизнь, а те, кто вкалывает, должны только этим и заниматься, а собаки должны жить собачьей жизнью. Теперь ему хотелось на Незнайку, только на Незнайку под снегом, в лес, полный снегу, к дедушке и к бабушке.

Куда-то он шел, где-то спускался в метро, где-то выходил и в конце концов каким-то образом оказался в своем подъезде, в своем лифте, у себя дома.

Было воскресенье, испорченное и несчастное для родителей воскресенье. И сам себе испортил он не только это воскресенье, но и всю жизнь. Как он будет теперь жить? Женщины, о которых он так много читал, много знал чудных стихотворений, столько божественной музыки, оказывается, одна только гадость. После этой Эмилии он сам себе сделался мерзким. А Марианна? Тоже гадость? Нет, одна она только нет, все остальные — да! Марианна просто предательница, но не гадость. Все кругом и сам он омерзительны. А он, Витенька, нашел смысл в этой мерзости? Как же этот Феликс? Прекрасный Феликс? Может, он не тот, за кого я принимаю его? Какая теперь разница, тот или не тот… Ему надо на Незнайку, к дедушке, к бабе Оле.

Родители встретили Витеньку отчужденно, обиженными насмерть. Борис Михайлович прежде думал, что он отстал от молодежи, неправильно относится к сыну, думал, что вот переменился, вроде стал понимать теперь, стал идти навстречу Витеньке, и вроде что-то стало получаться из этого, но вот опять стал в тупик, не мог решить, как отнестись сегодня к этому негодяю, выходит, что он действительно плюет на больную мать, на отца, если мог до трех ночи мучить их, ни разу не вспомнить о них, а в третьем часу объявиться через чужого человека, не подойти даже к телефону, может быть, он и вообще о них не вспомнил, а этот Феликс сам от себя позвонил. Борис Михайлович мрачно молчал. Мать ругалась с причитаниями.

— Ну что же нам делать с тобой, себялюбец ты проклятый, смерти нашей хочешь, хочешь сам жить, живи, и сейчас можешь жить сам, жрать только что будешь, вот станешь когда-нибудь отцом, вспомнишь, да поздно будет… Господи…

Витек стоял истуканом. Мучительно было все это выслушивать, но он притерпелся и слушал. А когда замолчала мать, сказал:

— Ма, я поеду к дедушке.

— Еще что надумал?

— Я поеду к дедушке, мне надо.

— А школа?

— Я заболел.

Катерина всплеснула руками и села, обессиленная новым страхом.

— Чем ты заболел? Что с тобой?

— Просто мне плохо, я поеду.

До Нового года, до новогодних каникул оставалось пять-шесть дней, и Катерина, подумав немного, согласилась.

— Поезжай, черт с тобой.

В своей комнате она сказала Борису Михайловичу:

— Вот они, — сказала она, — ноктюрны твои, развесил уши, ноктюрны, ноктюрны…

На третий день после Витенькиного отъезда девичий голос замкнуто и тихо спросил по телефону:

— Можно Виктора?

— А кто его спрашивает? — спросила Катерина.

— Это неважно, попросите, пожалуйста.

— Как это неважно? Он болен.

— А подойти к телефону не может?

— Нет, не может.

— Извините, пожалуйста, это Марианна, он знает, скажите ему.

— Он болен.

— Я приду навестить его, можно?

Голос Марианны становился с каждым вопросом все неустойчивей и вот-вот мог оборваться какой-нибудь неожиданной выходкой или просто слезами. Катерина почувствовала это и сказала помягче, почти ласково:

— Витеньки нет дома, он у деда в деревне, только пожалуйста, Марианночка, не говорите об этом в школе.

— Скажите, как проехать туда?

— Девочка, туда нельзя.

— Извините…

Когда он сошел с автобуса и увидел накатанную дорогу в деревню, куда он ездил в последние годы только по обязанности и без всякой охоты, когда из-за пригорка показались в пятнах белого снега голубые маковки куполов старой церкви, давняя детская радость пришла к нему вместе с предчувствием непонятной тревоги. Он пошел быстрым шагом, почти побежал, чтобы скорей перевалить этот пригорок, увидеть знакомую крышу, убедиться, что все тут на месте. Справа и слева от дороги, до самого леса, лежали белые снега, не грязные, не потемневшие, как в Москве, а какой-то ошеломляющей, ничем не тронутой белизны.

Открыв калитку, потоптавшись у порога, оббив налипший снег, Витенька вошел в знакомый-презнакомый дом.

— Здравствуй, бабушка, — сказал он бабе Оле и бросил на пол, возле порога, рюкзачишко, куда положил несколько книжек, а мать сунула смену белья и каких-то городских продуктов.

— Витенька, внучек, — запела баба Оля, вытерла руки о передник и подошла обнять Витеньку. — Ну, здравствуй, не случилось ли чего?

— Нет, — сказал Витек, — ничего не случилось, просто я приехал, а где дедушка?

— Дедушка от коровы чистит, ступай зови его, обедать будем.

Витек вышел, заглянул в коровник, в полутьме увидел деда, отгребавшего лопатой навоз.

— Здравствуй, дедушка, — сказал он с порога.

— Это ктой-то? Внук, что ль? — отозвался дед, повернувшись на голос.

— Это я, дедушка. Бабушка обедать зовет.

— Один заявился?

— Один, — ответил Витек, поглядел на вопрошающего деда, прибавил: — Дома все нормально, просто я приехал, захотелось.

— Чего это тебе захотелось?

— Просто захотелось.

— Ну, что ж, это неплохо. — Дед стукнул деревяшкой, вышел на свет, оглядел всего внука, с ног до головы. — Вырос ты хорошо, женить можно. — Потом похлопал Витеньку, едва доставая до плеча, повторил еще раз: — Вымахал хорошо. Никак, борода хочет расти?

— Хочет, — согласился Витек.

— Ну, пошли, раз бабушка зовет.

За обедом Витек был послушен, послушно принимал все, что подавали, послушно отвечал на вопросы.

— Как там мать?

— Хорошо, на Новый год собирались к вам.

— Отец?

— Тоже хорошо.

— Лелька?

— У нее всегда хорошо.

— А дома-то как?

— Хорошо, дедушка, все в порядке.

Дед замолчал, молча ел, но все время косился на Витеньку. Потом отложил ложку в сторону, спросил строго:

— Ты вот что, внук, говори, что случилось?

Раньше Витек не стерпел бы этого, сейчас послушно повторил уже сказанное.

— Ничего, дедушка, не случилось, я же говорил тебе.

— Говорил…

Опять покосился.

— Говорил. А школу почему бросил?

— Я не бросил, просто несколько дней пропущу.

— Зачем?

— Ну, чего ты, дед, пристал? — вступилась баба Оля.

— Погоди, бабка. Зачем — спрашиваю?

— Я сильно устал, дедушка, хочу отдохнуть у вас.

— От чего ты устал так?

— Не знаю.

— Господи, да оставь ты его, пожалуйста, — взмолилась баба Оля.

— Учишься как? — продолжал допрос дед.

— Отметки у меня плохие, — признался Витек.

— Отчего?

— Неинтересно мне в школе.

— А где же тебе интересно?

— В общем-то нигде.

Дед потер ладонью колючую щеку.

— Значит, и правда устал.

Хлопнула калитка. Дед проворчал что-то, начал подниматься, но Витек опередил его, мигом выскочил во двор. Дед снова стал устраивать свою деревяшку под столом.

— Бабушка, дедушка, бабушка, дедушка, — передразнил он внука. — Больно уважительный стал. А малый честный, чтой-то у него неладное получилось… Не говорит.

Не успела баба Оля ответить, вернулся Витек.

— Пилу принесли. Куда ее?

— Повесь в сарае, на стенку.

Все бегом, бегом, одна нога тут, другая там. Что-то с ним неладное. У бабы Оли уже душа начала болеть.

— Ну, Витек, отдыхай, набирайся сил, — сказал дед, оделся и снова вышел во двор.

Витек за ним следом.

— Дедушка, может, помочь тебе? — спросил Витек. — Если нечего, я спать лягу, посплю немного.

Дед опять смерил Витеньку взглядом, теперь вполне миролюбивым, почти ласковым.