По мере того как я продвигаюсь все глубже в леса и чужеземные территории, меня греет мысль, что вы с Нелл находитесь в безопасности и приятно проводите время в Нёйи. Однако вам не следует скучать в деревне: отправляйтесь в Париж посмотреть Всемирную выставку и восхититься ее иностранными павильонами. Не сомневаюсь, что в эти дни в Париже вы сможете посетить более интересные части мира, чем я увижу за все свое долгое путешествие по захолустьям Европы».

Под конец письма мы все уже хихикали, как девчонки, над благонамеренным, но совершенно несоответствующим реальности представлением Годфри о наших текущих занятиях.

– Это всё, Нелл? – вновь немного хмурясь, спросила Ирен, когда мы перестали смеяться.

– Только постскриптум: что он не знает, когда сможет отправить следующее письмо после остановки в Клаузенбурге.

– Зачем Ротшильд послал его в эту дикую страну?

– Видимо, поручение такое пустяковое, что Годфри даже забыл упомянуть цель.

– Пустяковые поручения не забрасывают людей за сотни миль от цивилизации. – Кончики пальцев примадонны постукивали по столу рядом с кушеткой, имитируя звук лошадиного галопа. Возможно, она играла воображаемую тарантеллу на воображаемом пианино. – Отправлю-ка я телеграмму пражскому агенту Ротшильда и спрошу, зачем послали Годфри. И куда. И когда он вернется назад. Об этих важных моментах мой дорогой супруг сообщает раздражающе расплывчато для адвоката.

– Он писал в спешке, – заметила я в его защиту.

– Зачем же спешка, если поручение пустяковое? Мне это не нравится. – Ее пальцы вновь забарабанили по покрытому кружевной дорожкой столу. – Не нравится даже больше, чем тот факт, что нас преследовали от самого жилища драпировщика.

– Преследовали? – встревожилась Элизабет. Она по-ученически держала на коленях раскрытую книгу Крафт-Эбинга.

– А почему, вы думаете, я предложила окольный путь через уличный рынок? – прищурилась Ирен.

– Но ведь ты сказала, что хочешь купить новые ткани, – возразила я, вспоминая, как подруга молниеносно провела нас вдоль переполненных людьми палаток. Она двигалась через беспорядочный лабиринт рынка с непредсказуемой скоростью вихря, взметая отрезы ткани, и уходила, ничего не выбрав. В итоге мы выскочили с рынка, как беженцы с иностранного базара, с пустыми руками и запыхавшись, и повернули в совершенно другом направлении, так что пришлось возвращаться в гостиницу долгим кружным путем.

Ну конечно!

– Я хотела посмотреть на нашего преследователя, – объясняла Ирен Элизабет, – и оторваться от него.

– От него? – спросила Элизабет, еще сильнее встревожившись. – Возможно, Шерлок Холмс…

– Зачем ему теперь за нами следить? Ведь он схватил Джека-потрошителя, верно? Уверена, он забыл о нас, как только сел в экипаж к ле Виллару, чтобы переправить Джеймса Келли в сыскное управление.

– Не думаю, что он забыл о вас, – добавила Элизабет лукаво.

Эта фраза вывела Ирен из задумчивости.

– Ерунда! Глупо лелеять девичьи мечты о мужчине, сделанном из математики и пробирок. Ему нравится мой ум, который не спешит преклониться перед его умом, вот и все!

– Но когда ужасный Келли впал в бешенство от нашего присутствия, – вежливо упорствовала Элизабет, – мистер Шерлок Холмс тоже заметно нервничал. Вы должны признать, Ирен, что в силу характера моего ремесла я владею особыми знаниями о мужчинах различного склада.

– Мисс Пинк! – воскликнула я, забыв о своей решимости искоренить это неподобающее имя. – Здесь неприемлемо хвастать мудростью, полученной за счет тяжелых нравственных пороков.

Девушка перевела на меня огромные карие глаза:

– Вы тоже заставили его понервничать, Нелл.

– Я так не поступаю! – процедила я сквозь зубы, чувствуя, что виски начинает сжимать обручем головная боль, будто одна из гибких домашних змей Сары Бернар.

– Ой. Я не хотела… проговориться, Нелл.

Я закрыла глаза. Головная боль превратилась в боа-констриктора с лицом Божественной Сары.

– Я единственная, – продолжила Элизабет, – кого он фактически не принимает всерьез. Однако я предпочитаю рассматривать это как знак отличия, а не пренебрежения. А также как ошибку. Итак, Ирен, я поверхностно ознакомилась с Крафт-Эбингом, если со столь серьезным материалом можно ознакомиться поверхностно. Вы правы. Если расслабиться и позволить иностранному языку свободно проникать в разум, можно понять больше, чем кажется поначалу. Учитывая реакцию Джеймса Келли на нас, мне кажется интересным описание болезни пациента под номером десять.

Ирен взяла раскрытую книгу из рук Элизабет и положила на стол, под яркий свет масляной лампы. Солнечные лучи не проникали сквозь тяжелые темные портьеры нашего номера.

– Некий неназванный ученик живописца, тридцати лет, – отметила она вслух. – Тоже ремесленник нижнего ранга и практически того же возраста, что и Келли, – подчеркнула она. – Нет сведений о родословной. – Примадонна подняла глаза и кивнула Элизабет. – Он ненавидел женщин.

– Не понимаю, – вставила я, – как мужчина может ненавидеть женщин? Мы прекрасный пол. Мы их сестры, жены, матери, дочери.

Вместо того чтобы ответить мне, Ирен опустила взгляд обратно в книгу и процитировала:

– «Он ненавидел женщин, особенно беременных женщин, ответственных за страдания в мире».

– Но это смешно! Моя мама умерла, прежде чем я достигла достаточного возраста, чтобы помнить ее, но наверняка каждый сын благоговеет перед собственной матерью.

Я услышала горький смешок. Ну ясное дело, Элизабет.

– Вы наверняка единственный ребенок в семье, Нелл, из-за безвременной смерти вашей матери. А я – далеко нет, и могу заверить вас, судя по поступкам моих братьев, что настает время, когда юные мальчики сильно злятся на своих матерей, особенно если те удерживают их своими родительскими узами от проказ и неприятностей.

– Ваша правда, – пришлось признать мне. – Некоторые мои подопечные мальчики время от времени бывали невероятно упрямыми.

Ирен прервала наше обсуждение, постучав указательным пальцем по раскрытой странице «Psychopathia Sexualis»:

– «Будучи ребенком, этот пациент наносил порезы на собственные половые органы. В тринадцать лет он был арестован за попытку кастрировать мальчика, которого завлек в лес. Он ненавидел Бога и матерей за то, что те приносили детей в этот мир, полный страданий и бедности. Сам он по этой причине не мог иметь отношений с женщинами: физический акт не приносил ему никакого естественного удовлетворения».

Перечисление симптомов заставило меня замолчать, утихли даже мысли. Мне было неприятно думать о подобных вещах. Хотя жизнь в деревне дала мне некоторые поверхностные знания о взаимодействии мужских и женских особей более примитивных видов, я никогда раньше не соотносила сведения из этой области с людьми.

Если наблюдаемый под номером десять – боже милостивый, сколько еще их в этой книге? – ненавидел женщин за то, что они рожали детей, а Джеймсу Келли внушали отвращение близкие отношения с ними – очевидно, даже в браке, иначе зачем бы он стал резать собственную жену? – хотя при этом он не мог устоять перед проститутками Уайтчепела… тогда Джек-потрошитель расчленял жертв лишь за одну принадлежность к женскому полу, и не важно, были ли они при этом матерями или шлюхами.

Мысли шатались и запинались, как походка пьяницы. Джек-потрошитель ненавидел плохих женщин, потому что они не были хорошими, а наблюдаемый под номером десять ненавидел хороших женщин за их праведность.

– Крафт-Эбинг, – продолжила Ирен, – называет таких наблюдаемых, как Джек-потрошитель, «убийцами на почве похоти».

– Но разве смысл похоти не в том, – вспылила я, – чтобы ее удовлетворять?

Не скажу, что мне были близко знакомы такие категории, как похоть или удовлетворение. Похоть я считала мужским пороком; ее нельзя приписывать женщинам из Уайтчепела или даже Пинк. Очевидно, их действия обусловлены или необходимостью заработать деньги на самые основные потребности, или, возможно, желанием выпить, или – в случае Пинк – извращенной потребностью узнать все стороны жизни, даже самые низменные.