Мне выпало жить в этом мире благовоний, восковых свечей и ханжества, но в моих венах – дикость степей и неугомонность наездников Востока. Теперь моя святая вода – кровь, а не вино.

– Что случилось? – мурлычу я, обнимая его, как матерь-Церковь – грешников.

Зубы у него стучат; пресловутая сила превратилась в ошметки. Так и Бог христиан умножает слабость.

– Я распят, – шепчет он на знакомом нам обоим языке.

Трудно дать духовный совет демону.

– Расскажи, что тебя беспокоит. – Мне наплевать на всех. Ну, почти. Кроме одного человека. Но с этим отклонением я разберусь потом. – Расскажи, что тебя беспокоит, – ласково повторяю я. В конце концов, он животное, и реагирует на простые вещи. Простые грехи. Простой обман, простую ложь.

– Я разрываюсь! Я разрываюсь, – плачет тот, кто заставлял плакать других. Он в смертельном ужасе.

– Ш-ш… Почему?

– Я летел с охотником. Над деревянными крышами, над золочеными куполами церкви, над болотом и елями, горами и башнями, над крышей мира. Я видел, как парю над куполом Храма, и Дьявол искушал меня упасть на камни, впасть в грех. Я видел, как парю над куполами, величественными золочеными куполами в большом золоченом городе, я держался благодаря собственной святой силе и сбрасывал Дьявола на камни и в вечное пламя. Я попаду на Небеса или в ад? Что есть святость? Что есть сила?

– Они едины. Сила есть святость. Святость есть сила.

– А грех?

– Грех – это… спасение.

– Да, да! Мы чувствовали это в моей родной деревне. Мы должны грешить, чтобы спастись.

Я пожимаю плечами. Мне знакома только первая часть этого высказывания, которому все мы служим на протяжении всей жизни. Мы должны грешить или терпеть грехи других. Всё остальное – заблуждение.

Он запускает свои руки – когти – в спутанные волосы на висках, глаза безумные, как у дикого жеребца.

– Я пришел из глухомани, я месяцами бродил в поисках спасения. Я явился в этот каменный город и другие подобные города в поисках таких же грешников и святых.

Но их в́ина слабы, как и их желудки. Их лошади скованы, а женщины… женщины отказывают им или требуют плату! В моей деревне было совсем по-другому, – добавляет он заплетающимся языком. – Никто не напивается сильнее, не скачет быстрее и дальше, не поет громче, не танцует дольше, не ругается крепче и не любит сильнее женщин, податливых женщин, женщин, которые не могут отказать…

Мой взгляд скользит вверх, к самодовольной улыбке Девы Марии. Она тоже отвергала его, но он этого не видел.

– Это чужеземный город, – успокаиваю я его. – Ты пришел изучить чужеземные города и понять, чего ты можешь в них достичь.

Как и я.

– Я пойду в самый лучший чужеземный город. Я достигну большей власти, чем у любого правителя. Я вознесусь так высоко, что низвергну их всех вниз.

Он неуклюже прислоняется к стене и делает долгий глоток из пузатой керамической бутылки. Он пьет, словно там вода, но я знаю, что даже маленький глоток обратится обжигающим жидким пламенем.

– Я должен пойти к цыганам, – говорит он, – стегать их лошадей, слушать их скрипки, спать с их женщинами. Мой разум кричит от тишины этих городов, от этой каменной брусчатки, храмов Господних и публичных домов. Я согрешил. – Он зарывается бритым мальчишеским лицом в огрубевшие руки, которыми сжимал грубый деревянный крест. Самое интересное, что его страдание неподдельно.

Он очень молод, с широкими набыченными плечами, среднего роста, но наделенный грубой силой, которая возрастает от его изменчивых эмоций и неизменно крепкого пойла. Даже он сам не знает, сколько ему лет. Он думает, что около двадцати, плюс-минус несколько лет.

Крестьяне так забавны, так неиспорченны.

Глава тридцать вторая

Шерлок-разрезатель

Свет проникал в мою комнату узкой полоской из-под двери, но благодаря луне и фонарю за окном я могла рассмотреть время на своих карманных часах: два часа ночи.

Хотя сердце у меня бешено стучало, разум говорил, что сей феномен необходимо исследовать.

Нырнув ногами в ледяные домашние туфли и надев хлопчатобумажный халат, я медленно открыла дверь.

Тяжелые петли не скрипнули. У меня было время, чтобы увидеть всю картину: Ирен с распущенными волосами сосредоточенно изучала документы о Потрошителе и мои записи при свете масляной лампы.

Я шаркнула ногами на пороге, и она подняла глаза, одновременно прижимая палец к губам.

Меня пронзило удовольствие: она не хочет, чтобы здесь была Элизабет. Когда я скользнула в пустое кресло рядом с подругой и подняла брови, вернулось наше прежнее равновесие.

На столе лежал не только мой старательно составленный список подозреваемых и их особенностей, но и новые листы, исписанные крупным петляющим почерком Ирен.

– Что ты делаешь? – прошептала я.

Она ответила тоже шепотом:

– Пытаюсь определить, кем из подозреваемых был Шерлок Холмс.

Я поджала пальцы ног в домашних туфлях. Мало того, что Ирен доверилась мне, а не этой выскочке Элизабет-Пинк, она еще и пыталась втянуть Шерлока Холмса в ужасы Уайтчепела!

Я не могла вообразить более счастливого момента, разве только если бы Квентин Стенхоуп вошел в дверь и присоединился к нам.

– Рост – это ключевой момент, – сказала Ирен. – Кроме последней женщины, на которую, очевидно, напали, когда она лежала в постели, все жертвы были невысокими. Ты понимаешь, что это значит?

– Конечно, на них было проще наброситься.

– На улице. И, – добавила она для себя, – во время акта.

Акт. Я была достаточно информирована, чтобы знать: речь идет не об отделении театрального представления. Большего я знать не хотела, но, возможно, все-таки придется.

– Я не понимаю, Ирен.

– Ты же поняла мои… выводы о странной мебели в доме свиданий?

Я кивнула, как студентка, отвечающая выученный урок:

– Это было нечто вроде кровати, предназначенной для аморальных целей, чтобы… джентльмену, – в этот момент я подумала о толстом Берти и едва не поперхнулась, – не приходилось ложиться. Или чтобы он мог опереться на поверхность и не напрягаться. Чрезмерно. В любом положении.

– Замечательно! В любом случае ты уловила суть. Но в Уайтчепеле, где люди ранга принца Уэльского обычно не появляются, женщины в большинстве случаев не ложатся. Ты понимаешь, что я имею в виду? – Она посмотрела на меня с легким беспокойством.

– О! Ты хочешь сказать, как овцы. В Шропшире. Почему ты не говоришь об этом прямо? Они всегда… стоят.

– Я не знала, но, очевидно, ты в курсе. Овцы. Да. Но в Уайтчепеле Потрошитель опускал женщин на землю, уже перерезав им горло. Они были мертвы еще до того, как падали, и, слава богу, ничего не чувствовали, когда он приступал к своей настоящей работе.

– Расчленению.

Она кивнула.

– У нас в деревнях есть люди – мужчины, я полагаю, – которые время от времени расчленяют животных. Бедных тварей находят в полях. На них нападают мужчины того же сорта, что убивают женщин?

– Не знаю, Нелл. Крафт-Эбинг отмечает, что юные мальчики, которые мучают и убивают животных, часто переключаются на уничтожение высших форм жизни.

– Я рада, что не читаю по-немецки, – сказала я с содроганием.

– Но ты жила в Шропшире, и, очевидно, тебе уже доводилось мельком видеть работу того или иного «потрошителя».

– Верно. В Шропшире всякое бывает. Так что ты, Ирен, думаешь о Шерлоке Холмсе в Уайтчепеле?

– Только то, что он был в явно невыгодном положении. Как и у Годфри, его рост намного выше среднего.

– Как и у Квентина, – заметила я самодовольно.