В доме идет предпраздничная уборка. Моют полы, снимаются шторы с окон. На кресле видны пыльные следы становившихся ног. Выдвигаются ящики из буфета и перемывается к празднику весь хрусталь, который не употребляется никогда и ставится туда до следующего праздника.

   Мы сначала пристроились чистить лампадные цепочки, продергивая их через тряпочку с мелом, но Катя так вымазалась, что у нас обоих все отняли и прогнали.

   Тогда мы подставили к буфету стул, а на стул обычную в этих случаях ножную скамеечку крестной и полезли рыться в ящиках, отыскивая, не попадется ли чего-нибудь интересного. И в то же время принюхивались к знакомому запаху буфета. В буфетных ящиках всегда держится какой-то особенный, приятный запах. Когда приезжаешь после долгого отсутствия и входишь в дом, то прежде всего с радостью чувствуешь этот буфетный запах. Пахнет чем-то старинным -- давно лежащей там ванилью в пожелтевшей бумажке, чаем и еще чем-то удивительно приятным, но что именно так пахнет, найти никак не удается, несмотря на то, что мы иногда перенюхаем все пакеты и кульки.

   Покончив с буфетом, мы пошли ходить по разоренным комнатам: заходили на место отодвинутого от стены шкапа и наслаждались сознанием, что мы стоим там, где никогда еще не стояли. Или забивались в середину сдвинутых кресел и воображали, что мы не дома, а бог знает где.

   -- Слушай, говорят! -- сказала Катя, сидя на корточках за креслами и подняв палец. И хотя мы знали, что это говорят бабы, моющие полы, мы, сделав большие глаза, оба прислушивались. Это говорят они. Если наше убежище откроют, мы погибли.

   -- Куда вы тут залезли, бесстыдники! -- ворчит нянька, отодвигая кресла.-- Завтра причащаться, а они вишь, что делают.

XVI

   Была великая суббота, в тихом ясном небе вечерело и слегка, по-весеннему, морозило.

   Вечернее солнце уже зашло на другую сторону дома и краснеющими лучами светило со стороны сада в окна дома и балконную дверь гостиной, отливая на них вечерним золотом.

   В кухне все пеклось, жарилось и красились последние яйца. Мы с самого утра бегали и не знали, где найти себе какой-нибудь уголок, чтобы ничего не пропустить из тех ощущений, какими полны все эти приготовления и эта особенная ночь.

   Раз десять мы уже побывали в кухне и в доме, и опять бежали через двор в кухню. Кошки, задрав хвосты, терлись около ножек стола. Наш враг, старый кот, был тут же и сидел на лавке. Иногда он приподнимал лапу, чтобы стянуть со стола мясо, и тогда мы в два голоса кричали на него, чтобы выжить его отсюда.

   Пеклись и румянились в печке куличи. Нянька Абрамовна, обжигаясь и дуя на пальцы, вынимала из дымящегося горшка окрасившиеся яйца, давала им стечь и складывала по одному на перевернутое решето.

   Несмотря на просьбы -- ради Христа не вертеться под ногами,-- нам все-таки удалось примоститься на уголке стола толочь сахар в медной ступке. Я толок, Катя сидела по другую сторону ступки, а в промежутках отдыха мы отковыривали с пестика кусочки спрессовавшегося растолченного сахара, похожего на помадки, и ели.

   -- А мы будем чистить миндаль? -- спросила Катя, облизывая свои прозрачные пальчики.

   -- А дадут нам его? -- спросил я в свою очередь.

   Катя оглянулась, пососала пальцы, спустившись с лавки, отправилась просить миндаля для чистки.

   Чистить миндаль -- лучше всего. Во-первых, он почти единственная не скоромная вещь и поэтому его можно есть. А во-вторых, просто приятны его гладкие белые зерна. Его сначала обольют кипятком, чтобы отстала кожица, потом надавишь двумя пальцами, и миндалина выскакивает из отставшей шкурки. Через пять минут кончики пальцев, промывшиеся в теплой воде, стали у нас чистые и сморщенные, как из бани.

   -- Ну, довольно с вас, уходите,-- сказали нам, и мы, отряхнувшись и взяв по одной очищенной миндалине из чашки, побежали в дом.

   На теневой стороне дома уже совсем захолодало. Легкий весенний морозец к вечеру затягивал звездами лужицы около парадного крыльца. Капели стали застывать и реже падать. И шершавый ноздреватый ледок слышнее захрустел под ногами в тихом вечернем воздухе.

   Мы нарочно прошлись около дома, продавливая лед на лужицах и прислушиваясь к его стеклянному хрустенью.

   -- Я не буду спать всю ночь,-- сказала Катя.

   -- А если заставят?

   -- Ну, не заставят...

   Мы забежали заглянуть в дом. В старом большом доме было пустыннее и тише. В гостиной на камине догорали последние красноватые лучи солнца. Здесь было убрано все. И Таня, становясь на табуретку, вешала последние кружевные шторы на окна.

   Солнце уже село совсем, только сквозь черные ветки сада виднелся красноватый отблеск догоравшей зари. Капли застыли и перестали падать. А на свежем, темнеющем небе, над неподвижно висящей вниз веточкой березы трепетно затеплилась одна яркая, точно умытая звезда.

   Свежеющий воздух был чист, темнеющее небо ясно, а на душе так же счастливо и чисто, как в этом глубоком и высоком небе.

   Как торжественно тиха будет ночь!

   В доме уже были зажжены все лампады и ярко горели в углах, ясно отражаясь в чисто протертых стеклах и на серебре риз.

   Все ложились пораньше, вздремнуть до заутрени, и чтобы не разлеживаться, примащивались кое-где и кое-как. Только братья сначала долго сидели, а потом разделись и легли в постели, по-видимому, не обнаруживая никакого желания принять участие в торжестве.

   Мы слышали, как к их двери подходила мать и спрашивала их нерешительно, пойдут ли они в церковь.

   Признаюсь, что я никогда их так не ненавидел, как в эти минуты за то, что они -- грешники. Все мы готовимся к чему-то, ждем, а они преспокойно ложатся спать. В чью только голову бьют, хотелось бы знать. Я испытывал по отношению к ним такое же чувство, какое бывает иногда летом, когда встанешь рано, рано утром,-- везде блеск солнца, роса и прохлада в саду, а все спят и не видят этой прелести раннего летнего утра и кажутся такими бесчувственными.

   -- Что же,-- подумал я,-- если им больше нравится горячие сковородки лизать, чем идти в церковь, так это их дело. Но все-таки было досадно и возмутительно.

   -- Так что же, не будем спать? -- сказал я.

   -- Ни за что.

   И мы, после всяких просьб и упрашиваний с нашей стороны, были предоставлены самим себе.

   -- Надо найти, где лучше всего сидеть,-- сказала Катя. Я согласился. Мы пошли искать и скоро убедились, что лучше кресла в зале -- ничего не найти. Оно стояло так, что с него, сквозь цветы, видны были все огоньки лампад в зале, видна была в дверь часть гостиной. Для мечтаний и наблюдений это был теперь, как всегда, самый лучший уголок.

   Чтобы не так хотелось спать, мы решили почаще умываться.

   -- И совсем не страшно,-- сказала Катя, усаживаясь и оправляя на ногах короткое платьице. Абрамовна говорила, что в эту ночь все до одного злого духа сидят безвыходно в преисподней.

   -- И очень хорошо,-- сказал я,-- по крайней мере, хоть можно свободно ходить, а то ни в одну темную комнату носа показать нельзя. Я вдруг почувствовал, что опять всецело примирился с Катей. Все-таки она хороший человек.

   Посидев немного, мы не утерпели, вскочили с кресла и пошли по комнатам.

   Лампы уже все были погашены и только еще ярче оттого горели лампады, неясно освещая дальние углы по-праздничному обновленных и убранных комнат. Мы шли, прислушиваясь к тишине, к своим шагам, и старались уловить что-то особенное, неповторяющееся, бывшее в этой ночи.

   И трудно было понять, что это такое, в чем оно. Во всеобщей ли тишине, в неясных ли тенях или просто -- в душе. В угловой мы остановились и прислушались. Слышно было, как круглые часы в столовой зашипели и не в такт качанию маятника, спеша, пробили, потом, защелкнув, опять спокойно пошли.

   Только еще десять.

   В гостиной на диване, взяв на этот раз одну подушку, прилег дядюшка. Он еще не спал и лежа курил. Огонек папиросы отражался в лаковой задинке дивана.