Когда эшелоны с демобилизованными катили по польским землям, тысячи людей выходили встречать русских. Улыбки, цветы, вино! Можно было просто так выйти из вагона и поцеловать самую красивую девчонку. И она, эта девчонка, и он, сержант Лопатин, были молоды, красивы и счастливы. Никто за это не осуждал, не обижался. Свалили к чертовой матери треклятый фашизм. Оттаивали у людей сердца. Было время самых больших надежд.

Когда жарким июльским днем вышел Сашка на перрон станции своего районного поселка, он, в первую голову, направился в чайную. Заказал графин водки и обед.

— Графина-то тебе, поди, много будет? — спросила сухопарая буфетчица.

— Мне немного, — ответил Сашка. — Мне его даже мало, гражданочка. Я побольше заработал.

— Гляди, сынок, как лучше, — согласилась она.

За дальним столиком сидели трое стариков, казах и двое русских. Сашка сел четвертым. Казах достал из мешка, стоявшего под столом, круглую буханку хлеба и, прижав ее одним краем к груди, ловко располосовал сделанным из литовочного жала ножиком. Положил каждому по нескольку ломтиков.

— Клеп тут мало дают, супа — много! — улыбнулся.

— Спасибо, батя, — кивнул Сашка.

Когда принесли суп, Сашка налил всем по стакану.

— Давайте, земляки, за победу!

Выпили и дружно, как по команде, взялись за ложки. Потом уж разговорились.

— Откуда будешь? — спросил сидевший напротив.

Сашка назвал деревню.

— Э-э-э! Так вот Петро, — он кивнул на казаха, — сейчас только оттуда приехал. Не подфартило мужику!

Старики засмеялись.

— Что такое? — полюбопытствовал Сашка.

— Расскажи, Петро!

— Вам смеяться не надо, — серьезно взглянул на приятелей Петро. — Об таком деле смеются старые дураки!

Он положил сухие обветренные руки на стол, разглядел их и продолжил:

— Ты, солдат, понимать будешь лучше всех… Шурин моя есть. Баба его Марья (он произнес Марья) померла. Ребятишки остались. Говорит мне шурин: поезжай туда, женщина там есть, слыхали, труженица. Шибко хорошая. А мужика нет. На войне загубили. Посватай, говорит, жить будем. У нее ребятишки, у меня ребятишки. Ну, я и пошел… Гнедка привязал, в избу. Так и так, говорю. А она на меня: «Ты, старый шорт, айда отсюдова, чтобы нога твоя больше здесь не была». Вот это баба! Давно такой бабы не видел!

Петро зацокал языком:

— Ай! Хороша! Таки бабы все были бы!

— Как зовут ее? — спросил Сашка.

— Зинкой зовут! Карлеутова. Доярка.

На лице Сашки не дрогнул ни один мускул.

— Знаю… Немножко.

Выпили оставшуюся водку, и Сашка заторопился. Взвалил на плечо мешок, взял в руку аккордеон, зашагал на большак. Вскоре «проголосовал» попутной полуторке, попросил шофера добросить до деревни. Шофер, молоденький украинец, с голубыми в пушистых ресницах глазами, приветливо сказал:

— Сидайте. Чего ж не добросить. Такому чоловику, як вы, всегда рады.

Когда до деревни оставалось километра четыре, Сашка попросил остановиться:

— Я тут пешком дойду.

— Та, чего ж вы, я же и до самой хаты бы довез.

— Спасибо. Не надо. Места родные, понимаешь! Пройдусь, погляжу!

— Понимаю, — парень немножко помолчал. — Ридно мисто, оно и есть ридно… Ну, тогда счастливенько вам!

Полуторка стрельнула громко, рванулась с места. Сашка легко перепрыгнул кювет и зашагал напрямик к Васькиному хутору.

Озеро и поляна были объяты той колдовской тишиной, от которой становится немного не по себе. Ни одна веточка не шевельнется. Все уснуло. И кажется, кто-то затаился в лесу, вот-вот закричит или застонет… Но до чего же она маленькая, эта краснеющая от земляники Васькина поляна — Сашкино и Рамазаново детство! Сашка постоял на том месте, где когда-то стояла изба (осталось несколько подгнивших столбиков, заросших крапивой), нашел камень на берегу, с которого прыгали голышами в воду. Искупался и лег на траву.

…Вместе с отцом и Рамазаном они косили здесь сено. Отец отбивал литовки, а Сашка командовал Рамазанкой: «Равняйсь!», «Смирно!», «Вперед, шагом марш!» И начинал считать по-казахски: «Бир-экев», «бир-экев», «раз-два», «раз-два!» Отец сразу замечал бездельников и говорил: «Сашка! Буруху поймай, своди к озеру, напой! Рамазанко, возьми лагушку, принеси воды. Да не у самого берега черпай, щелок, а подальше в воду зайди, штаны-то сыми!»

Тимофей Лопатин растил сыновей в труде, не делил на родного и неродного. Который провинится, тому всыплет.

…Была Рамазанова свадьба. Рамазан стоял за столом белозубый, с хитрющими глазами, в плечах — широк, в поясе — как оса…

…А это в сорок четвертом уж было. Приехал в часть генерал армии. Был он высок, плечист, щеголеват. Но простой, свойский. Там, возле гранитной скалы, недалеко от Рамазановой могилки, собрал всех орденоносцев, всех, кто долгое время держал оборону. Говорил о наступлении, о близком конце войны. Солдаты клялись оправдать доверие Военного совета армии, нанести решительный удар немцам. Потом он подошел к могиле Рамазана. «Кто здесь лежит?» — спросил. — «Орденоносец, снайпер Карлеутов!» — ответил, вытянувшись, маленький комбат. — «Мой хороший друг, товарищ генерал армии!» — выскочил стоявший поблизости Сашка и испугался своей выходки. Но командарм лишь горько покачал головой: «Тяжело терять друзей! Очень тяжело!»

…Зинка, наверное, переварила в себе горе. Четыре года прошло… Сашка даже вздрогнул: «Зинку и детишек не забудь… А лисиц я не убивал… никакого зверя не убивал!» Эти слова сказал кто-то сейчас, вот только что, очень слышно. Сашка поднялся, осмотрел полянку. Посмеялся над собой: «Ну и нервишки! Разболтался совсем!» Вновь упал на траву, закрыл глаза и задал себе простой практический вопрос: «Что будешь делать?» И тут же нашел ответ.

Когда стемнело, Сашка зашел в деревню, тихо скользнул к знакомой избе, постучал.

— Кто там?

— Я, Зина, открой.

— Да кто ты?

— Я, Сашка!

Зинка не голосила, не причитала. Видать, и правда все давно уже перегорело у нее внутри. Она будто онемела. Долго-долго держала маленькими сильными пальцами Сашкины ладони, уткнув в них лицо, простоволосая, худенькая. И только потом стон вырвался из ее груди.

— Ну, будет тебе, давай лучше чего-нибудь поужинать сгоноши.

— Ага. Сейчас, — она недолго похлопотала у печки, вздула самовар, поставила на стол бутылку.

— Ты ее убери, — сказал Сашка. — Пить не будем.

— Ага, — опять согласилась она.

Когда поужинали, Сашка спросил:

— Ребятишки-то где?

— Спят.

— Ну, так и ты давай стели постель. В сельсовет завтра сходим, запишемся.

Зинка заплакала.

— Они-то как, ребятишки-то?

— Если не они, я, может быть, к тебе и не пришел бы. У меня ведь все впереди… Но разве простит он мне, если я оставлю их сиротами?.. Не простит.

Зинка обхватила горячими руками его шею и затряслась в рыданиях:

— Шура, родной… что сказать? Нету у меня слов, нету!

Сашка осторожно отцепил ее от себя, подошел к лампе-семилинейке и дунул в стекло.

АНТОНОВ ОГОНЬ

Вся семья Ивана Скоробогатова в Тальниках и в окрестных деревнях носила одно прозвище — Осотки: отец Никанор Иванович — Осоток, брат — тоже Осоток. А вот Ивана, самого младшего, называли Осотом. И пошло это потому, что по обличью и по характеру похож был Иван на своего деда, тоже Ивана, по прозвищу Осот. Ясно, что парень не очень помнил старика, но слыхал о нем много. Говорили, проворен был дед и пригож, но слыл в округе первым конокрадом и погиб в одной из ночных вылазок на чужие табуны.

Иван, как и дед, был красивым парнем и не трусом. А на гармошке играл так, что девки и бабы-разженки не отпускали его с вечерок, вздыхали тайком: «И кому же ты такой достанешься?»

Окончательно нарекли Ивана истинным Осотом по такому случаю. Была у него подружка, Кланя Игнатова, дочь председателя колхоза, дяди Демы. Росли они вместе, играли, как все дети, дружили. Но случилась однажды с Кланей беда. Послала ее мачеха в лавку за селедкой, отвалила на покупку целый червонец. Пришла девочка в магазин, а там продавцом бывший «урка» работал, по имени Василий Иванович. Ловко умел людей обсчитывать. Придет баба за конфетами, отдаст «урке» рублевку, а он ей и полкило не отвешает, да еще задолжит. «Потом, — скажет, — занесешь остатки». Кланя отдала мачехин червонец и притащила домой всего-навсего килограмм селедки. Ну, мачеха, конечное дело, в бой: «Ах ты, черемиска, ах ты, атаманка, куды остальные деньги девала?» Хлесть Кланю по лицу, хлесть еще раз! Кровь из носу ручейком потекла. Увидел все это Иван, понял: «урка» во всем виноват. Побежал домой, схватил ружье — и к магазину. «Урка» только-только заканчивал работу и вешал на двери винтовой замок.