Длинная была ночь. Траншеи занесло снегом, и они казались безжизненными. Немцы пустили танки поздно, когда ободняло. Без артподготовки и дымовых завес. Видимо, решили, что сопротивляться в траншеях уже некому.

Ни одного выстрела не услышали захватчики, пока машины не начали крушить укрепления. Тогда случилось непредвиденное: траншеи ожили, загрохотали взрывами, дым застлал небо. Через полчаса все семь танков с белыми свастиками на боках горели, из траншей по успевшим выброситься из машин и бежавшим назад танкистам били ручные пулеметы.

Вечером, когда пришло подкрепление, немцы поспешно отошли за ручей и долго еще кромсали из орудий наши позиции. Потом все стихло, и из громкоговорителя, замаскированного где-то за ручьем, полились звуки «Катюши». Немцы делали это уже не раз: для издевки и чтобы привлечь внимание. После песни три раза по-русски оповестили: «Рус! Сдавайся!»

Оборонявшиеся молчали. Лишь Сашка Лопатин сложил рупором ладони и громко выкрикнул веселое ругательство. По обороне прокатился бесшабашный смех.

На следующее утро противник в течение двух часов методически бил по левому флангу. Только снаряды ложились почему-то со значительным недолетом. Рамазан недоумевал:

— Они что, умом поизнахратились?

Сашка опять поучал:

— Это ты изнахратился. Не видишь, что их дерет?

— Не пойму.

— А вон, смотри! Пограничный столб наши ночью подняли… Вот по нему и полощут… Не надо им тут границу, дальше идти охота!

Зимой оборона стабилизировалась. Фашисты, если перефразировать известную русскую пословицу на баварский лад, обожглись на молоке и дули водку. Бывали дни — ни с той, ни с другой стороны — ни звука. Лишь ракеты постоянно висели над окопами да гигантские лучи прожекторов ходили вдоль укреплений. Играли в небесах величественные сполохи, иногда подолгу стояли над плоскогорьем, мерцая в вышине. Носились над блиндажами, землянками и траншеями вихри, запрессовывая ложбины и кустики тугими мелкосыпчатыми суметами.

С прибытием подкрепления были почти полностью укомплектованы батальоны, приведены в порядок блиндажи, траншеи, ходы сообщения. Войска зажили своим военным хозяйством. Война — не только рвущиеся в бой солдаты или изрыгающие смерть пушки. На войне воюет все — кухня и артсклад, каптерка и вошебойка, санбат и хозвзвод, трофейная команда и портные. На войне все важно: пуговица на штанах и бомбардировщик дальнего действия. Хозяйство! Именно так и называли войсковые подразделения во время войны — «Хозяйство Козьмина», «Хозяйство Петрова», «Хозяйство Кривошеенко». От хорошо налаженного хозяйства зависит успех всякой операции.

Оставалось в батальоне после осенних боев всего два лейтенанта, политрук да несколько сержантов и старшин, в том числе и Сашка. А сейчас и штаб появился, и ротные, и взводные все на местах, и старшины. Все приказы по инстанциям пошли. Как говорится, прежде ротного и старшина выпить «не моги».

Сашку Лопатина, Рамазана и других ребят, не оставивших позиции, наградили медалями «За отвагу» и вскоре направили на снайперские курсы, в Мурманск.

— Откуда родом? — спрашивал их в штабе комбат. — Из Казахстана? Охотники?

— Так точно, товарищ майор! — отвечал Сашка.

— На какого же зверя?

— А для чего вам, товарищ майор? — растревожился Сашка, потому что сроду в жизни ни на кого не охотился.

— Надо, значит.

— На гагар я ходил, — соврал Сашка, — а вот брательник мой, Рамазан, он и лисиц бивал!

— В снайперскую школу пойдете. Фашистского зверя добивать будем, понятно?

Комбат был низковат ростом, но плотен, с крепкой, как дубовый комель, шеей и стрижеными ежиком волосами. Вся его мощная, затянутая ремнями фигура дышала недюжинной силой. Проницательные серые глаза то были необыкновенно приветливы, то зажигались холодной суровостью. Он сам лично побеседовал с каждым будущим снайпером, потом построил всех у штаба в шеренгу и попрощался хорошими словами:

— Не на отдых посылаем, на учебу. Поняли? — это было любимое словечко батальонного. — И ждем вас обратно только с отличными оценками. Поняли?

— Понятно, товарищ майор!

— Тогда счастливенько вам, ребята!

Не трудно было догадаться: комбат, устраивая свое военное хозяйство, направляя на учебу солдат, собирался всерьез расчесться с добытчиками «жизненного пространства». За делом прибыл. Сразу видно, по походке да по поглядке.

И все-таки для приехавших с «передка» снайперские курсы были отдыхом: ни боев, ни строевых занятий, подъем в полседьмого. Учеба, конечное дело, трудна, но знакома: маскировка, наблюдение, стрельба. И кормили, прямо сказать, на совесть: суп — сколько хочешь хлебай, хоть две, хоть три порции и компоту, на верхосытку, тоже пей — не хочу.

От этой нетяжелой жизни Сашка вскоре начал искать себе матаню. И нашел быстро, в гарнизонном кинотеатре. Маленькая, хрупкая, в пушистой эскимоске, она сидела в зале, заполненном военными, одна-одинешенька, робкая, как маленький зверек.

Сашка с ходу излил ей всего себя: одинокий, страдает и нет ему никакой дальше жизни без подруги. Она смеялась, показывая реденькие беленькие зубки, говорила, что работает в госпитале, а «кем не скажу». При расставании шепнула:

— Если хочешь встретиться, приходи завтра вечером, после отбоя. Наживулил?

— Еще как! Все понятно.

Однако Сашкины намерения сбил знакомый сержант-пулеметчик.

— Ты зря с этой кнопкой связываешься. К ней наш ротный ходит. Смотри!

— Не может быть. В кино одна сидела.

— Его подкарауливала. Окрутить хочет, а он, понимаешь, женатый!

В тот же вечер Сашка поймал свою знакомку у выхода из госпиталя. Отвел ее к беседке, в заветерье.

— Ты что мне голову морочишь? А?

— И не собиралась.

— Так у тебя же хахаль есть постоянный!

Она ничуть не смутилась от грубоватого Сашкиного наскока.

— Он только в субботу у меня бывает, — и засмеялась. Тут же впилась в Сашку взглядом: — Еще ничего не было, а ты уже верности требуешь? Может, муж ты мне или кто?

— Не муж. И никогда им не буду. Но учти, стерва…

— Катись-ка ты, браток, от меня мелким бисером… Вояка… Довели уже всю Россию до ручки… Бабу ему надо! Дурак!

Выпоротый таким беззастенчивым образом, совершенно посрамленный, Сашка ушел по едва промятой тропинке в расположение курсов. Оставался час до отбоя, как его называли — «личный». Солдаты штопали носки, подшивали воротнички — одним словом, обихаживали сами себя.

Рамазан встретил Сашку хмуро:

— Вот письмо от Зинки получил.

— Что пишет?

— Почитай.

Сашка читал длинное Зинкино письмо. Поклоны ото всех посылала, от матери, от ребятишек, от всей деревни. Что дедушка Умербек скончался, написала, об урожае сообщила, о телушке, которая вот-вот должна кого-то принести и тогда будет молоко. Жаловалась на бригадира Ивана Селиверстова: дров нету, а он подводы не дает за кряжами в делянку съездить, приходится рубить прясло, иначе ребятишки простудятся. А еще Зинка писала, что вся деревня, от мала до велика, работает сейчас сильно. По хлебу — план перевыполнили, скота много угнали на мясокомбинат, почитай в два раза больше довоенного. Лишь бы выдержали вы, родименькие… Уж больно нехорошие вести идут с войны… Лишь бы выдержали…

В Зинкином письме много разных ошибок, с орфографией она не в ладу, но было оно так чисто, так прекрасно и так понятно Сашке! Он скрипнул зубами — вспомнилась новая знакомая, маленькая, с прищуренными в бешенстве глазенками: «Довели Россию до ручки!» Нет, шутишь. Не довели, не ври. Все люди — женщины в тылу, мужчины — на фронте — все на врага встали. Это только ты все развлекаешься, свидания кавалерам своим по очереди назначаешь!

— Что же делать-то? — прервал его размышления Рамазан.

— Ты о чем?

— Да дров-то нету у Зинки… Загубит ребятишек!

— Сейчас напишем письмо в военкомат. Комбату пожалуемся. А потом, когда домой придем, я лично Ваньке Селиверстову харю набью!