— Нет. Нет — пока он не вступит на землю Двух Египтов. Остальной мир уже добровольно покорился ему.

— Но не Египет, — промолвила Клеопатра. — Египет — никогда.

— Храбро сказано, — заметила Диона. — Охраняй сына и сына своего мужа. Иначе они — мертвецы.

— Я постараюсь, — воскликнула Клеопатра. — О, Диона, я так боюсь этого.

Казалось, она справилась с гневом и всерьез задумалась над содеянным. По крайней мере, Диона надеялась на это настолько, что рискнула сказать:

— Подумай о самом худшем.

Глаза Клеопатры блеснули, но заговорила она достаточно сдержанно.

— Бежать? Опять?

— Если будет необходимо.

Царица медленно кивнула.

— Я уже думала о бегстве. Ты этого не допускала, правда? Но я не исключала подобной возможности, а даже полного поражения. Если так случится — а богиня запрещает даже думать об этом, — Октавиан будет всего лишь воображать, что правит миром. На Восток его лапы не дотянутся. Мидия… у нас есть союзники в Мидии, ты еще помнишь? Антоний никогда особенно не жаловал мидян, но Египет был с ними в дружбе по сей день. У нас самые добрые отношения. Гелиос женится на дочери их царя. Тогда мать Гелиоса при необходимости сможет найти там убежище. — Царица помолчала, размышляя. — Даже, скорее, его отец… Еще есть Индия, — продолжила она. — А может быть, стоит подумать о Западе? Будем ли мы желанными гостями в Иберии? Сможем ли править у Геркулесовых Столбов и быть царицами моря заходящего солнца?

«Ах, — подумала Диона. — Какие мечты! Великие мечты, достойные царицы».

— Мне хотелось бы увидеть Индию, — уклончиво сказала она.

— И ты увидишь ее, — кивнула Клеопатра, — если я проиграю в этой войне. Но я не проиграю. Даже если мне придется затащить к себе на ложе Октавиана — я не проиграю в этой войне!

43

Октавиан приближался. Египтянам словно дали отсрочку в исполнении смертного приговора — но, судя по всему, ненадолго. Он задержался, чтобы усмирить Грецию и Сирию и уже было собрался наброситься на Египет, однако Италия отозвала его. В армиях вспыхнул мятеж. Воины требовали, чтобы их отправили на покой, заплатили им, дали наделы земли и предоставили давно обещанные прелести комфорта. Но Октавиан не мог дать им ничего. Его денежные мешки были пусты, и, что еще хуже, войско его непомерно выросло благодаря дезертирам Антония.

Но он хорошо знал, чьи мешки трещали от денег, чьи богатства были баснословными. Октавиан объявил Клеопатру врагом Рима. Теперь он был вынужден или признать свое бессилие и поражение, или победить. Ему нужны были ее богатства — и богатства Египта.

Как когда-то и Цезарю. Но Клеопатра использовала его, а Цезарь ее — открыто и взаимно. Недалеко ушел от своего великого предшественника Антоний, но Антония она любила, любила по-прежнему и сражалась за него на полном пределе своих возможностей. Ради Антония она собрала всех мужчин, кто мог держать в руках оружие; и все свои богатства; царица требовала возврата каждого, даже ничтожнейшего долга. Сокровища были сложены в самом безопасном месте — в великом святилище, примыкающем к гробнице, выстроенной возле храма Исиды. После смерти царица хотела сделать ее местом своего последнего отдохновения. Теперь же оно служило вместилищем величайших сокровищ мира — величайших, возможно, за всю историю существования рода человеческого. Богатства самого Креза[102] не могли бы соперничать с ними.

И Октавиан, зная это — как знал каждый, поскольку Клеопатра никогда не делала секрета из своих богатств, — готовился наброситься на нее, как крокодил на добычу: молниеносно, как стрела, и стрела эта была нацелена прямо на Египет. Ирод из Иудеи, которого так высоко ценил Антоний, а Клеопатра люто ненавидела, предал его — доверие Антония оказалось ошибкой, а ненависть Клеопатры — по-своему оправданной. Ирод встал на сторону врага и открыл дорогу армии Октавиана.

Клеопатра пыталась отвести опасность от Египта, избежать войны. Она была достаточно умна и хитра: ее уловки могли бы сработать. Прежде всего царица отправила посольство к Октавиану — пока что тот расположился в Финикии, — обещая отречься от престола в пользу детей. Она предлагала ему знаки царского достоинства фараонов Двух Египтов и диадему Птолемеев. Октавиан взял и то и другое и оставил себе, а послов отправил обратно — без ответа.

Следующее предложение перемирия исходило от Антония, из рук благородного посланника: сына Антония, Антилла, холодного и надменного — от чести своего статуса и от скрытого ужаса. Он знал, что его могут убить, если Октавиану придет на ум месть. Антиллу предстояло купить для отца милосердие — в сущности, амнистию — и право выйти из боя, право на уединенную жизнь — бесчестье, другими словами. Но Антоний давно уже перестал заботиться и о чести, и о репутации. Что сказала Клеопатра, когда услышала о его планах, никто никогда не узнает. Это осталось между ними, за закрытыми дверями Тимония. Антилл отбыл без препятствий со стороны царицы и даже с ее благословения — она поцеловала его в голову. Он вернулся, избавленный от бремени денег, отправленных с ним, — но не обремененный ответом Октавиана.

Следующее посольство было опять от лица, Клеопатры: наставник ее детей, прирожденный оратор, повторил предложение об отречении и просьбу позволить ее детям остаться на троне. Он тоже прибыл назад без ответа, но действия Октавиана были красноречивее всяческих слов: каждый посол находил его все ближе и ближе к Египту.

А потом, в одно чудесное летнее утро, пришла весть, которой все так смертельно боялись. Пелузий[103] пал. Запоры ворот Египта были сломаны; враг вошел внутрь.

Клеопатра, сохранявшая спокойствие, несмотря на выходки и глупости Антония, оскорбления Октавиана, бесчисленные измены, предательства и дезертирства, в конце концов не выдержала. Правитель Пелузия оставил жену и детей в Александрии, где присутствие царицы обеспечивало их безопасность. Царица послала к ним мужчин с мечами, которые зарубили их на месте, там, где они и стояли. Старший, умирая последним — меч пронзил ему сердце, — спрашивал, чего хотели эти огромные высокие вооруженные люди и почему они так свирепо смотрели на них?

Головы и руки убитых были принесены Клеопатре, и она бесстрастно воззрилась на них. Царица часто видела такое и раньше. Если ее и мучили угрызения совести, она быстро подавила их. Война есть война — война не на жизнь, а на смерть, и она не оставляла места ни для милосердия, ни для справедливости.

Антоний, поставленный перед лицом внезапной угрозы, кинулся в другую крайность — от отчаяния к какому-то безотрадному веселью. Его Неподражаемые теперь именовали себя Commorientes — братство тех, которые умрут вместе. Так называлась старинная комедия, и Антоний счел это название подходящим для актеров, занятых в комедии современной, обернувшейся трагедией. Он собирался сыграть в ней роль завоевателя мира, великого царя — а между тем терял свои позиции с каждым шагом легионов Октавиана.

А все же у него было легче на сердце, чем когда-либо с тех пор, как он уплыл от Акция, укрывшись в каюте судна царицы от неотвязных звуков битвы, затихших, как только окреп ветер. В порыве, о котором он вскоре пожалел, Антоний отозвал к Октавиану легионера с простым посланием: «Оставь в покое царицу — и я упаду на меч». Но реакция Октавиана была легко предсказуема: ответа не последовало. Оставалось надеяться, что тот хотя бы на миг был смущен или пристыжен.

Когда Октавиан находился в дне перехода от Канопа, западного пригорода Александрии, Антоний призвал к себе свои войска, все еще достаточно преданные ему, как он про себя заметил, хотя и, мягко говоря, приунывшие, — и повел их на бой. Когда-то Каноп был его любимым местом уединения; он нередко отправлялся туда с Клеопатрой подышать свежим воздухом моря. Теперь здесь был военный лагерь. И на этот раз Октавиан не заставил себя ждать.