Когда показался царский дворец — еще такой досадно далекий и недоступный, — живое течение стало замедляться и уплотняться. Дионе и Гебе, державшейся поближе к своей госпоже, удалось кое-как протиснуться вперед. То там, то сям она замечала пустое пространство, потом перед ней открылся неправдоподобно длинный в такой толчее проход вдоль стены — но затем толпа сомкнулась даже плотнее, чем прежде.

Было ясно, что она опоздала. Но Диона упорно стремилась к цели. Она уже перешла ту грань изнеможения, за которой не существует ничего, кроме упрямства. Следовало добраться до Клеопатры, где бы та ни находилась.

Ей удалось пробиться лишь до ворот. Здесь, милостью богини, оказалось свободное место: несколько ступенек и колонна, за которую можно было ухватиться, когда Диона вставала на цыпочки, вытянув шею — чтобы хоть что-то увидеть поверх многоголовой толпы, набившейся в огромный внутренний двор.

В дальнем конце его высился помоет, возведенный на случаи праздников: там-то и была Клеопатра — в ослепительном блеске золота, на золотом троне. Цезарион сидел рядом; теперь его трон стоял вровень с троном матери. На царевиче были доспехи из чистого золота и плащ самого густого оттенка тирского пурпура. Диона не могла видеть его лица: оно расплывалось перед глазами из-за большого расстояния и слепящего солнечного света.

Перед царицей и ее сыном-царем стояли Марк Антоний в белой тоге и Антилл. Для Дионы было неожиданностью то, что мальчик оказался одного роста с отцом, хотя и не столь широким в плечах. Их лица были поразительно одинаковыми. Антилл в белой тунике стоял прямо и гордо, когда его отец произносил слова, которые Диона слышать не могла. Потом Антоний — с обязательным величием, характерным для всех римских церемоний — задрапировал на сыне тогу, ослепительно белоснежную, почти сияющую.

Этот свет ударил в глаза Дионы с такой силой, что они заслезились; взгляд застлал сплошной туман — марево белизны, золота и пурпура.

— Нет, — только и сказала она в отчаянии. — Ох, нет! Зачем ты сделала это? Как ты могла?

Те же слова Диона повторила и Клеопатре — много часов спустя. К тому времени она уже окончательно перешла за грань усталости, которая теперь каким-то образом трансформировалась в бодрость: голова была ясной, и ноги больше не подкашивались. Она простояла у колонны всю церемонию, слушая речи, гимны, наблюдая ритуалы и увеселительные затеи. Наконец солнце стало клониться к закату, и толпа начала мало-помалу рассеиваться; постепенно люди двинулись в сторону города, обещавшего им массу развлечений и угощений за счет царицы. Сама царица пировала во дворце в окружении двора и, так как в тот же день ее сын и сын ее супруга официально стали мужчинами, налила им вина собственными руками, как служанка. Но это никого не обмануло. Присутствовавшие здесь знали, что, как и все мужчины, они были ее преданными рабами.

Видеть все это было невыносимо. Когда появилась возможность уйти с места церемонии, Диона пошла вперед и свободно вошла во дворец по праву любой жрицы, одетой в белые одежды и золотой пояс Исиды. Некоторые стражники узнавали ее и окликали по имени, почтительно кланяясь. Остальные только кланялись — даже римляне. Такие почести воздавались всем служительницам богини.

Диона дождалась, пока Клеопатра вернется с пира. Царице понадобилось время, чтобы переодеться и принять ванну, после чего она удалилась в комнату, где хранила самые любимые книги и где стояло ее любимое ложе. Таков был максимальный уют, который царица могла себе позволить в собственном дворце.

Диона, сидя на стуле, на котором часто сиживала и раньше, взглянула на дверной проем, в котором появилась царица, и не нашла в себе сил улыбнуться. Клеопатра же приветствовала ее с неподдельным восторгом.

— Диона! Где же ты пряталась все это время? Я так скучала по тебе.

Диона покачала головой, словно показывая, что в приветствиях нет нужды, и произнесла слова, ради которых и пришла сюда.

— Как ты могла сделать это?

Клеопатру слегка изумил столь неожиданный поворот разговора, но виду она не подала. Разве что внешне стала чуть холоднее, но не прервала своего занятия — она доставала вино и чаши, конфеты в коробочках, глубокие блюда с фруктами и маленькими сладкими кексами, особенно любимыми ею. Расставив угощения на столе, она поудобнее устроилась на ложе и взяла чашу с вином, но отпивать не спешила. Взгляд ее остановился на лице Дионы.

— Ты кошмарно выглядишь, — заметила она. — Ты не заболела? Часом, не сходишь ли ты с ума?

— Нет, — отрезала Диона. — А вот ты действительно похожа не безумную. Какой демон в тебя вселился? Зачем ты решила превратить этих детей в мужчин? Что тебя заставило сделать это именно сейчас?

Клеопатра повертела в руках чашу, силясь понять, что она делает, а потом резко поставила ее на стол. Капля вина сорвалась с края чаши и упала на платье, но царица не обратила на это внимания.

— Время пришло. Цезариону уже шестнадцать; Антоллу почти столько же. У обоих уже пробиваются усы — разве ты не заметила?

Диона и впрямь не замечала, но не собиралась это обсуждать.

— Не следовало устраивать такой праздник. Надо было подождать.

— Сколько? Пока Октавиан сможет взять Антилла за бороду, поднести бритву и перерезать ему горло?

Диону передернуло словно судорогой.

— Да. Именно так он и сделает. Неужели ты не понимаешь? Мальчики, сыновья врагов, — просто мальчики. Мужчины, сыновья врагов, — сами враги и «законная» жертва. Ты убила этих детей.

Лицо Клеопатры побелело.

— Нет! Я не проиграю в этой войне. Наш народ теперь знает, что с престолонаследием все в порядке: у меня — в Египте, а у Антония — в Риме. Это привяжет их к нам узами верности, как ничто иное.

— Но ни к чему было совершать такой ритуал именно сейчас, — настаивала Диона. — Это всего лишь порыв, правда? Это отчаяние? Ты не ведала, что творишь?

Голос Клеопатры был таким же холодным, как и ее лицо.

— Это — необходимость.

— А еще скажи мне, зачем ты убиваешь людей? Ты ведь избавляешься от любого, кто стоит у тебя на пути. Своими руками громоздишь стену из трупов, за которой хочешь отсидеться. Думаешь, это поможет? Захочет ли Roma Dea уступить тебе — даже ценой кровавой жертвы?

— Roma Dea и я — не на дружеской ноге, — парировала Клеопатра.

Что ж, они с Клеопатрой тоже вряд ли будут на дружеской ноге, если разговор пойдет так и дальше. Но Диона пришла говорить и вовсе не собиралась умолкать, даже если это будет стоить ей жизни. Такое вполне могло случиться: Клеопатра в гневе была холодным, проворным и опасным существом — как свернувшаяся кобра на ее короне.

— Убивать предателей — возможно, подходящее занятие для царицы. Но подставлять под удар своих сыновей, делать их верной жертвой убийц — неимоверная глупость. Если Октавиан победит в войне — а это не исключено, моя госпожа, — он может, во имя Roma Dea, пощадить Антилла. Но не Цезариона. Цезарион — слишком сильный соперник. А ты только что сделала его еще сильнее. Он стал мужчиной — и мишенью мужской мести.

— Он мужчина, — отрезала Клеопатра. — И царь.

— И покойник — если Октавиан доберется до него — Диона встала. Колени предательски подгибались, но она сосредоточила на них все усилия воли и выпрямилась. — Тебе вообще не следовало этого делать. Оба они еще слишком малы для бремени мужей. Цезарион мог подождать еще год, а Антилл — два, даже больше. А ты насильно заставила их взвалить этот груз на плечи и подставила под удар. Будь я царицей, я удвоила бы охрану Цезариона и следила бы за каждым его шагом, пробовала каждый кусок, который он ест, каждую каплю, которую пьет.

Казалось, от ярости Клеопатра потеряла дар речи, но взгляд ее был красноречивее всяких слов.

Диона вздохнула.

— Я надеюсь, ты сумеешь победить в войне — или одолеть Октавиана. Он ведь идет сюда, ты же сама знаешь. Я слышу его шаги. Он марширует прямо на Египет.

— А земля стонет под его кривыми ножонками?

Это прозвучало как насмешка, но Диона ответила так, словно вопрос был искренним.