Что-то темное пыталось внушить ей эти мысли, сломить ее дух, но Диона стряхнула с себя силы мрака. Они хотят, чтобы Египет был повержен в прах, но так ли в действительности обстоит дело? Диона остановилась и встретилась взглядом с глазами богини в святилище. Мать Исида улыбалась вечной, бессмертной улыбкой. Диона не чувствовала ни пустоты за спиной, ни единого признака поражения. Живой образ ушел в мир теней. Но ее дух, ее сущность были сильны, как всегда.

Даже Roma Dea — часть ее. Мать Исида была всем сущим: землею и морем, солнцем и небом. Она утешала последних своих детей, здесь, в святилище, оскверненном следами ног римлян; крепкие руки, теплая, живая грудь, сила взглянуть в лицо неизбежности…

Диона возвысила голос.

— Эй, вы, там, кто-нибудь! Центурион! Иди-ка сюда.

На зов пришел мужчина, должно быть, позабавленный тем, что его требует к себе такая маленькая, хрупкая египтянка. Пусть себе улыбается, если ему так хочется. У нее есть к нему дело, и только это сейчас важно.

— Центурион, очень хорошо, что твои люди приказали брать каждую монету и каждую крупицу золота, чтобы набить мешки Октавиана. Но, пожалуйста, не забудь: они должны оставить кое-что и нам, чтобы мы могли кормить наших жриц. И пусть приберут за собой, прежде чем уйти отсюда.

Центурион заморгал. Он был классическим образчиком римлянина: обветренный непогодой, с проседью, крепкий, мощный, практичный до мозга костей — и без чепухи в голове. Но у него была мать, и он помнил ее повелительный тон.

— Госпожа, — пробасил он голосом, огрубевшим от рыка на сотнях полей брани. — Госпожа, мы поняли. Извини, госпожа.

— От твоих извинений толку мало, — ядовито сказала Диона. — Помоги нам убрать здесь, посмотри, что вы натворили. Настоящий погром! А грязи-то натащили — весь пол загажен. Это — храм, а не хлев.

— Слушаюсь, госпожа, — ответил центурион, уже окончательно прирученный, и с рыком, который разорвал бы в клочья любые нормальные голосовые связки, заорал:

— Флакк! Бубо! Виридиан! Быстро сюда! Что вы там копаетесь? Все убрать, быстро!

На разгром, учиненный римлянами, потребовался ровно час. На то, чтобы уничтожить его последствия, ушел остаток дня и вся ночь. Легионеры трудились не покладая рук. Центурион, которого звали Фламинием, оказался вполне сообразительным и расторопным, когда ему объяснили, что от него требуется. Ему и на самом деле частенько приходилось исполнять волю женщин. Дома у него остались жена и полдюжины дочерей, а еще — пара сыновей, достаточно взрослых, чтобы вступить в легионы. Ему нравилось египетское пиво, и он не имел ничего против египетской кухни, хотя, по его мнению, было бы лучше, если бы в блюда добавляли поменьше чеснока.

Когда он ушел, прихватив с собой своих головорезов, храм был вычищен до блеска, хотя и почти опустошен. Диона наконец позволила Гебе уговорить себя отдохнуть. Она пошла в комнату, когда-то поразившую ее своей необъятностью — тогда она впервые оказалась в ней. Теперь же комната казалась маленькой и отрезанной от всего мира. Горели светильники, на столике возле ложа был накрыт ужин.

Она взяла финик, но отложила и поставила на стол чашу разбавленного вина.

— Тимолеон, — сказала она спокойно, без крика, без слез. — О, мой Тимолеон.

В углу блеснул огонек, послышался звук, похожий на шорох крыльев или приглушенный смех. Она вскочила на ноги.

Это была всего лишь кошка — старая кошка-богиня, которая когда-то увязалась за ней в Тарсе. Теперь уже слепая, но достаточно чуткая, она подошла к своей хозяйке и, когда та бессильно опустилась на стул, ловко забралась ей на колени. Диона погладила кошку, почесала под подбородком — шерстка была все такой же гладкой и мягкой, как самый лучший шелк, даже после стольких лет. Кошка нежилась у нее на коленях, и Диона скорее почувствовала, чем услышала, как та тихо, довольно мурлычет.

В коридоре за дверью послышались шаги. Жрица, шедшая из храма наверх, остановилась. Диона подавила вздох. Но почему? Зачем? Отчего ее не оставят в покое? Ведь этим вечером ей больше нечего делать: лишь закончить ужин и уснуть, если сон придет к ней.

Но долг не знает милосердия. Дверь открылась медленно — словно женщина снаружи знала, как мало обрадует Диону ее приход.

— Женщина?

Нет. Мужчина. Римлянин. Даже в тоге; пурпурная кайма в полумраке казалась черной, но светлее, чем его глаза под густыми бровями.

В волосах проблескивала седина. Раньше ее не было. «Ах, — подумала она, — все мы стареем».

Луций Севилий, гаруспик, бережно прикрыл за собой дверь и встал напротив нее. Он не побеспокоился о приветствии.

— Я видел нашу дочь. Мариамна стала почти молодой женщиной.

— Лет через десять-двенадцать непременно станет, — согласилась Диона.

— Она красива, как и ее мать.

Это Диона оставила без внимания.

Луций нахмурился. В иные времена он краснел и терялся, но сейчас… наверное, что-то изменилось в нем. Диона вздохнула.

— А еще я… я видел царицу. Октавиан вне себя.

— Надеюсь, — вымолвила Диона и замолчала. Пусть Луций сам думает, что ей сказать.

Но им всегда было не так-то легко управлять — с другими мужчинами бывало легче. За неимением второго стула он уселся на ложе и налил себе вина — в ту чашу, которую, как говорили Дионе еще в детстве, сама богиня оставила здесь.

— Ах, — проговорил он, потягивая вино. — Цекубское. Я думал, что ты привыкла к грубому вкусу македонского уже к тому времени, как уплыла от Акция.

Диона раскрыла рот и снова закрыла. Ей бы его стальные нервы…

— Я боялся, — сказал он после паузы, — что могу… найти тебя тоже… ну, в общем, как и ее. Ты такая же упрямая; ты могла сделать это и в одиночку.

— Сожалею, что разочаровала тебя, — съязвила Диона. — Но моя дочь еще маленькая.

— И пара сыновей?

Ее глаза неожиданно наполнились слезами. Ох, как она рассвирепела на себя за это!

— Один сын, — отрезала она. — Только один.

Луций побелел. Он не знал. Как же он мог не знать?

Внезапно Диона вскочила — чаша покатилась по полу — и бросилась к нему. Она колотила его кулаками, металась, кричала — сама не помня что.

Изумленный, потрясенный, безоружный перед ее горем, Луций остолбенел. Но он был еще и солдатом и, спустя мгновения, ловко схватил ее за запястья и тряс до тех пор, пока она не перестала кричать.

— Диона… — Он пытался привести жену в чувство звуками ее же собственного имени. — Диона, любимая. Я не знал. Я ничего не знал!

Она выпалила ему в лицо:

— Как ты мог не знать? Ты? Его человек? Октавиан затравил их! Затравил, как зверей, — Цезариона и Тимолеона! Он велел их убить!

Луций покачал головой, не веря.

— Нет, нет! С ним был его учитель, Родон, — так сказал гонец…

— Это был Тимолеон! — Диона поняла — сейчас она снова закричит, если мгновенно не остановится. Задержав дыхание, она пыталась справиться с дрожью. — Да… должен был идти… Родон. Но он очень заметный. И поэтому пошел Тимолеон. Они собирались… стать царевичами… в…

По щекам покатились слезы. Слезы лучше, чем крики. Плечо Луция было широким, ей всегда это нравилось, и таким твердым, надежным; он весь состоял из жил и костей.

Он тоже плакал — горько, тяжело и беззвучно.

— Я… я чуть не убил Цезаря, когда услышал, что Цезарион мертв. Если бы я знал… что Тимолеон… — Луцию пришлось умолкнуть, пока голос не вернулся к нему. — Roma Dea правит мною — пусть! Но если бы я знал, что Тимолеон мертв! Я удушил бы Цезаря своими руками.

— Не стоит. Он — всего лишь игрушка Roma Dea. Как по-твоему, кто настиг их так быстро? Октавиан? Он не настолько умен и расторопен. Она жаждала крови — крови Цезаря — и получила ее. Мой сын был просто довеском.

— Ты должна ненавидеть нас, — вздохнул Луций Севилий.

Диона чуть отстранилась от него, но не высвободилась. Этого ей совсем не хотелось.

— Нет, — повторила она. — Ох, нет.

Луций не поверил ей. Возможно, еще недавно она бы сама себе не поверила.