Командир аж дымом сигаретным подавился. Еле выдавил:

— Что за каска?

А супружница наезжает:

— Десять процентов от оклада. С ума сойти! Разберитесь!

Командир отдышался. Приказал Хлебова позвать. Отошел с ним в сторону. Ну Витя ему и поведал, что жена житья не дает. Копейки на сигареты не выпросишь. Зажимает. Он и сказал ей, что очень ценную, секретную каску утерял, с прибором ночного видения, блоком питания, и прочими прибамбасами. И теперь за нее выплачивает, и будет платить долго-долго. Дорогая каска. Специальная.

Командир чуть не подавился во второй раз, теперь от смеха. Но поддержку легенде пообещал. Что поделаешь, мужская солидарность. И обещание свое выполнил. Успокоил Хлебову жену, как мог. Уверил, что Виктору Сергеевичу осталось платить немного, лет пять всего. Она уши и развесила. Командир все же!

Года через два семейные отношения Хлеба окончательно оказались в тупике. Сам уходить от жены он не решался. Внутренний долг держал. Но и терпеть присутствие опостылевшей половины больше сил не имел. А тут, как назло, после автономки планировался массовый экипажный заезд в дом отдыха. То есть все с семьями, и ему надо бы с женой. Виктор переговорил с командиром и купил без лишнего шума за бешеные деньги себе отдельную путевку куда-то на Кавказ. А заступая на вахту, попросил своего друга, такого же оригинала, Ванюкова рассказать своей жене, что его за отличное несение службы в период боевого патрулирования наградили отдельной путевкой. Перед строем экипажа и с оркестром. Палыч своей супруге изложил все, как просили. Та же в обед встретила Хлебову половину в магазине и расписала награждение, еще и приукрасив.

Хлебодарыч после вахты домой приходит, а там его счастливая жена дожидается. Как же, едем не как все — в дом отдыха под Москву, а в лучший санаторий, на Черное море. Молодец Витенька, хорошо служишь! Виктор головой кивает, соглашается. Но, говорит, извини, милая, путевка-то одна. Только на меня. Ты же в море не ходила. А отдельно тебе купить — возможности не представляется, больно санаторий элитный. И отказаться нельзя: из жалованья вычтут. Так что оставайся, милая, здесь, ничего не попишешь, а я за тебя там и в море покупаюсь, и под солнышком полежу. Жена долго возмущалась, рвалась на прием к командующему, но ограничилась только командиром. Тот в свою очередь посоветовал к адмиралу не соваться, себе дороже будет, и никто никуда вообще не поедет. Женщина подумала, подумала и согласилась. Так и уехал Виктор Сергеевич один.

Потом, правда, после отпуска кто-то глаза Хлебовой жене приоткрыл. На том его супружеская жизнь и закончилась…

Как надену портупею, так тупею и тупею.

Горькая военная истина

Стоять на вахте в базе распредом — это как клеймо, знак прокаженного. Или подобие заразной, неизлечимой болезни, сопровождаемой поносом и другими неприятными осложнениями. Слабонервные не выдерживают. И коли заступил один раз, другой, третий и тебя не сняли ни разу — все, ты в трясине. Другие вахты тебе уже не светят. Забудь о теплом милом корабле, дежурстве по ГЭУ, каюте и подушке. Только штаб! Тебе не хочется, опостылела прокуренная дежурка, надоел кипятильник в стакане, опротивела обязательная фуражка в любое время года, но нет… Оправдал доверие — служи и не рыпайся. В такое чертово колесо поначалу влетел и я. Мало-помалу распредство засосало меня глубоко и намертво. Качать права не позволял срок службы, стоять на вахте плохо не позволяло воспитание. Попытки отбрыкаться к успеху не привели, я сломался и принял положение вещей как должное. Опыт приходит со временем — эта истина непреложная. Я уже отлично знал, кого бояться, кого нет. Кто «сладкое говно», кто суровый добряк. И естественно, стал понемногу позволять себе на вахте гораздо больше, чем раньше. Казалось, фуражку и повязку распреда присобачили к моему телу всерьез и надолго. Но тут и произошло событие, навсегда избавившее высокочтимый штаб от меня до конца моей службы.

Все всегда происходит в выходные дни. Это закон военной жизни. Суббота, а особенно воскресенье для моряка — взрывоопасный фактор. Расслабился, и все, труба! В субботу вечером (любили лейтенантов по молодости на выходные ставить) я бодренько провел развод, быстро принял оружие и отпустил сменившегося распреда домой. Самым внимательным образом выслушал традиционные наставления дежурного по дивизии каперанга Погорелова о бдительности и внимательности. Враг не дремлет! Погорелов говорил долго и убедительно, потом дал телефон, по которому его искать (проверил — телефон домашний), и убыл до утра «проверять корабли» на своем автомобиле. Само собой, дождавшись отъезда комдива. Наш тогдашний адмирал человеком был очень приличным, кричал редко, матом ругался тоже нечасто (не в пример другим). Вместе с тем вздуть мог так, что жить не хотелось. Настоящий флотский интеллигент, хотя, если честно, я в это не верил. Флотская организация плющит всех, даже личности высокоинтеллектуальные с рождения. Но внешне адмирал держался молодцом.

Выходные (смотреть выше) обещали быть спокойными для вахты. В море и из морей никто не уходил и не возвращался. Матросы в те времена еще не научились дезертировать, а офицеры и мичманы пили ради удовольствия, а не чтобы забыться. Комдив тоже очень подробно проинструктировал Погорелова, пожал мне руку и сказал, что будет дома, у него гости, и по пустякам не беспокоить. Сел на «уазик» и умчался. За ним след в след умчался на «проверку» и Погорелов. Через пять минут, поднимая пыль столбом, умчался весь штаб, включая вневременного СПНШ. Немного погодя, пошарахавшись без дела по ПКЗ, дежурный по политотделу каперанг Балагуров забрел в дежурку, поковырял в носу и очень важно сообщил о крайней необходимости своего присутствия в ДОФе (а это поселок). Мол, там сегодня вечером поет хор матросского состава на вечеринке первоклассников, посвященной 72-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции. Он снова поковырял в носу и дал телефон ДОФа (проверил — и у него домашний). После чего быстро испарился. В штабе стало тихо и пусто. Я с дежурным по штабу и два вахтенных. Один на улице у трапа, другой со мной — рассыльный. Тишь и благодать.

Откровенно говоря, мне очень хотелось, чтобы все побыстрее убрались. Причина была крамольная, но простая и даже детская. В 23.00 по телевизору впервые в СССР должны были показать документальный фильм о битлах. Посмотреть хотелось до жжения в одном месте, полузапрещенная рок-н-ролльная молодость еще давала о себе знать. План просмотра я разработал загодя, и то, что у комдива гости, было мне на руку. Дело в том, что единственный доступный телевизор в штабе стоялу комдива в кабинете, на верхней палубе. Большинство флагманских запирало свои каюты на ночь, но комдив по традиции свою оставлял открытой. Вот в его-то каюте я и собирался окунуться в историю ливерпульской четверки. Мичман, дежурный по штабу, менял меня в два часа ночи. Штаб пуст. На телефоны я посажу рассыльного, он будет отвечать на звонки, представляясь мичманом, и в случае опасности вызовет меня прямой связью из кабинета адмирала. Верхний вахтенный будет следить за автотранспортом, заезжающим на пирс или проезжающим в непосредственной близости от него. Схема действий проста: по пирсу идет офицер (которых в ночь с субботы на воскресенье никак не ожидалось) или на пирс въезжает «уазик» — верхний вахтенный открывает дверь и кричит рассыльному. Тот поднимает трубку прямого телефона, и через 30 секунд я на месте. Грамотный, оперативный, по-военному четкий план.

В 23.00 я так и сделал, обязав парой подзатыльников укутанного в тулуп, засыпающего верхнего вахтенного следить за обстановкой на пирсе. Начало было приятным. Усевшись на мягкий комдивовский диван, я включил телевизор, откинулся и приготовился смотреть. Явно чего-то не хватало. Сбегав в дежурку я вытащил из портфеля походный кипятильник, чашку и весь комплект бутербродов. Приготовить чашку кофе было секундным делом, и я уселся перед телевизором с горячим напитком и домашними заготовками жены. Не спеша подкрепился. Кофе и сигаретный дым — понятия неразделимые. Подтащив поближе журнальный столик с пепельницей, я закурил. Легкие опасения затерялись в подкорке головного мозга с первыми аккордами битлов. Я окончательно расслабился. Захотелось уюта. Первым делом в угол дивана полетела фуражка и ремень с портупеей. После второй чашки кофе стало жарковато, и я расстегнул тужурку. Ботинки тоже изрядно мешали и жали ноги. Я уже совершенно раскис, скинул хромачи и, задрав черные флотские караси на журнальный столик, окаменел перед экраном в позе отдыхающего ковбоя. Фильм был интересный, песни великолепные, диван мягок и удобен. Я даже начал поклевывать носом, несмотря на поглощенное кофе. Кабинет стал каким-то родным, уютным, и я постепенно погружался в состояние нирваны.