Еще курсантом каждый раз, когда я проезжал в Севастополе мимо Черной речки, этой последней стоянки кораблей Черноморского флота, при взгляде на их полузатопленные силуэты меня всегда охватывало щемящее чувство стыда и боли. Эти морские трудяги не заслужили подобной смерти. И хотя умом подобное понять можно, да оно и неминуемо, но сердце болит и давит в груди. 3 июня 1996 года в девять часов вечера весь экипаж моего корабля, стоя на палубе дока в Росляково, смотрел, как по Кольскому заливу буксиры тащили за ноздрю тяжелый авианесущий крейсер «Киев». Прекрасный гордый корабль, не выработавший еще весь свой ресурс, не отходивший свое по морям и океанам был продан задешево, за копейки, далекой восточной стране. Продан из-за бедности, нищеты и моральной убогости. Не подумайте, что это квасной патриотизм. Ведь корабль — не куча мертвого железа, скованного умельцами, он живой организм, способный испытывать боль и радость, грустить и смеяться. Мы с друзьями бродили по палубам покинутого «Киева» и даже брошенный, ободранный и загаженный он производил впечатление могучего исполина. И еще корабль плакал…
Уже давно молчали механизмы исполина, и остывшие от их тепла переборки источали капли конденсата. Корабль плакал, как плачет покинутый и обиженный ребенок, забытый родителями среди толпы. Они, надежные и сильные в бою, оказались беззащитными перед людьми, создавшими их, а затем бросившими бесславно умирать, ржаветь на корабельных кладбищах и отстойниках.
После одного из походов, то ли в 1994, то ли в 1995 году, нас отшвартовали в Оленьей губе. К этому же пирсу уже привалилась лодка с непривычными «дизельными» очертаниями. Это была знаменитая «Хиросима». Подводная лодка «К-19», проекта 658. Первый стратегический ракетоносец нашего флота. Тот самый, в котором в июле 1961 года в Атлантике полыхали отсеки, и в котором до сих пор на переборке висит табличка с именами погибших. Тот самый, в кормовом отсеке которого полтора десятка моряков сидели без света и пищи без малого месяц и выжили. Назло всему. И вот этот легендарный корабль стоял рядом с нами. Естественно, на него потянулись любопытные. «Хиросима» была еще с экипажем. Маленьким, сокращенным, но любящим свое старое железо. Время поначалу обошлось с кораблем более милостиво, чем с другими. Когда его одногодков пустили под нож, крейсер выжил, но потерял звание ракетоносца. Ракетные шахты вырезали, а сам корабль переименовали в «КС-19». Корабль связи. После он еще ходил в море, все реже и реже. Встал на заводской ремонт и застрял на долгие годы. Потом его перевели в отстой, сократили экипаж. А потом настали демократические времена. Флот совсем перестал интересовать власть имущих. И корабль, достойный того, чтобы остаться живым памятником нашим победам и неудачам, был выкинут из завода. Я прошел по нему из носа в корму несколько раз. Со мной был мичман, который служил на этом корабле с начала семидесятых. Мы шли, и он рассказывал, что в этом отсеке сгорели семь человек, а через этот трубопровод по капле давали воду отрезанным от всех морякам, а сюда вынесли лейтенанта Корнилова уже с ожогами от радиоактивного излучения. Он говорил, а я думал о том, какие же мы предатели — люди…
А корабль, он, как ребенок. С самого своего рождения на стапелях заводов он впитывает все человеческие достоинства и недостатки. Он впитывает их, как младенец впитывает вместе с молоком матери характер, нрав и гордость родителей. Корабль способен любить и ненавидеть. Он способен помочь в самый трудный час и самую гибельную минуту. На моей памяти вдруг заварили питательную воду изношенные временем испарители нашего крейсера в тот момент, когда надежды уже не было. Оставались последние тонны и все… Аварийное возвращение на базу. С боевой службы. Позор.
И испарители заработали. Конечно же это не чудо. Механики и так сделали больше того, что мог позволить человеческий ум и находчивость. Но ведь перед этим те же испарители отказывались работать не один день. Просто корабль понял, что он нужен, и помог. Несмотря на обиды — помог! И мы, экипаж, вышли победителями, сохранили лицо. Но то, что нам помогло наше родное железо, мало кто вспомнил. Мы эгоисты. Мы склонны приписывать наши победы себе, и никому больше. Мы люди, и этим все сказано. Мы просто неблагодарны. А сталь, порожденная нашими руками, — жива! Она живет независимо от нашего желания. Живет, любит и страдает. Помнит и обижается. И мстит…
В губе Сайда тихо умирали у пирсов отстойные подводные лодки. Со срезанными надстройками, с растащенными и распиленными трубопроводами, лишенные всего, они безжизненными бревнами гнили у временных пирсов. Они были похожи на старых солдат, у которых отняли и изгадили их славное прошлое. И каждый разбитый клапан, каждый мертвый механизм, каждая растащенная по гаражам каюта копила желчь, обиду и ненависть. И еще тоску… По тем временам, когда они были нужны людям. И вот когда люди решили вернуться ночью, как воры, чтобы отпилить лишний кусок медного провода, корабль понял, что они пришли не для того, чтобы вывести его в море. Корабль отомстил. Он убил мичмана и двух матросов, отравил мертвящим газом умерших механизмов и разлагающейся краски. Он убил людей, породивших и унизивших его. Так кто сказал, что железо мертво?
Вероятно, это мистика. Может быть, мои заблуждения. Но ведь воин, рожденный в Спарте, считал для себя позором умереть в постели. Так и корабль, рожденный воином, должен умереть в бою. Это безумно глупо с рациональной точки зрения, но очень по-человечески. Неужели у нас мало торпед и снарядов, чтобы дать уйти из жизни с честью и достоинством тем, кто служил нам, людям, десятилетия? Вспомните, как поклонялись своим мечам наши древние предки. Они давали им имена, и клали с собой в постель. Они холили и лелеяли их. И они чахли и оставляли этот мир, теряя их. Они были мудрее нас, нынешних…
Кто одинок, тот никогда не будет покинут.
Но иногда, вечерами, рушится этот карточный домик, и жизнь оборачивается мелодией совсем иной — преследующей рыданиями, взметающей дикие вихри тоски, желаний, недовольства, надежды — надежды вырваться из этой одуряющей бессмыслицы, из бессмысленного кручения этой шарманки, вырваться безразлично куда. Ах, жалкая наша потребность в толике теплоты; две руки да склонившееся к тебе лицо — это ли, оно ли?
Или тоже обман, а стало быть, отступление и бегство? Есть ли на этом свете что-нибудь, кроме одиночества?
Э. М. Ремарк
У нее было красивое имя — Ксения. В далеком гарнизоне подводников она оказалась, скорее, даже не по воле судьбы, а по стечению самых банальных житейских обстоятельств. Она родилась в небольшом поселке, как раз посередине между Москвой и Питером, в самой обыкновенной семье из российской глубинки, с присущими ей традиционными пороками и образом жизни. Вся жизнь с ее радостями и горестями была связана с мебельной фабрикой, на которой работало подавляющее население поселка. Очагов цивилизации было немного: дом культуры да злачное место под названием «Ромашка», что-то среднее между придорожной пельменной и кафе. Пили в поселке много, как, впрочем, во всех таких вот небольших промышленных центрах, разбросанных по необъятным просторам среднерусской возвышенности. Отец Ксении, прожив с семьей пару лет после рождения дочери, ушел из семьи, да не просто ушел, а уехал в неизвестном направлении, и больше его никто и никогда не видел. Так и выросла девочка с мамой, хотя и приводившей иногда по ночам домой веселых и подвыпивших мужчин, но всей душой их ненавидевшей, и бабушкой, воевавшей, побывавшей в плену, а оттого безнадежно больной и с каждым годом все реже встававшей с постели.
Безнадежная и тоскливая серость окружавшего быта, необеспеченность семьи, вынуждавшая ее все лето вместо гуляний с подругами, не разгибаясь, работать на огороде вместе с матерью, и страх провести всю жизнь так же, очень рано сформировали самую первую мечту девочки — уехать отсюда навсегда, как только будет возможно. Возможность появилась гораздо раньше, чем ожидала сама Ксюша.