Время от времени из двигавшейся вперед толпы отделялось несколько человек и составлялись у окон отдельные группы. Одна из таких групп образовалась невдалеке от Алексея Максимыча; в ней, – как объяснил ему всесведущий Бериксон, – больше всех заслуживал внимания Блинов. Из того, что говорил теперь Блинов, следовало заключить, что покровитель его, Иван Иваныч, на этот раз обманул его ожидания.

– Помилуйте, твердил Блинов, напирая то на одного из своих слушателей, то на другого и нисколько не скрывая своего негодования, только понижая голос из предосторожности, – помилуйте, я ли не хлопотал для этого заведения? Обещано было и то, и сё, – что ж вышло? Все получили, – я ничего!.. Главное, что обидно? Труды и время потеряны! То, что здесь было мне обещано, я мог получить из другого ведомства…

Он умолк, услышав шум возвращавшегося шествия.

Столы, между тем, были уже расставлены по всей столовой; на одном из них, предназначавшемся для именитых лиц и дам, перед каждым кувертом красовался пышный букет цветов. Два купца, – из коих один известный уже Жигулев, – которых Иван Иваныч уговорил устроить завтрак, с видимым удовольствием глядели на приготовления и поглаживали бороды.

Пробежали опять попугайчики, шепнули что-то друг другу и разбежались; один устремился к главному официанту, другой к Ивану Иванычу, предупредить, что все готово.

Но теперь уже торжественное шествие двигалось как-то вяло; на всех лицах проступало утомление; многие выражали смертельную скуку. Хотя граф все еще продолжал улыбаться, но видно было, что и он также уходился.

Красивый камер-юнкер, в перебивку с одним из попугайчиков, шепнул что-то Воскресенскому, тот наклонился к графу, граф кивнул головою и повел свою даму к столу, украшенному букетами. Последовал новый знак со стороны Ивана Иваныча. Регент распростер руки, и мальчики, выстроенные рядами, хором подхватили предобеденную молитву. С окончанием пения, место регента заступили два гувернера; один стал во главе мальчиков, другой в конце последнего ряда, и оба повели их куда-то; но дети беспрестанно сбивались и никак не могли попасть в ногу, вероятно, еще по непривычке ходить по паркету, а, может, и потому также, что мысли их путались при виде чудных лососин, обложенных раками, которых официанты поддерживали в отдалении на серебряных блюдах.

Священник, между тем, успел благословить трапезу. Граф опустился в кресло, и все вокруг зашумело, усаживаясь по местам.

– Сядемте-ка рядом, – шепнул Бериксон Зиновьеву.

– Я завтракать не стану…

– Я также… только, знаете, теперь, как-то неловко уйти… Сядемте для проформы…

Алексей Максимыч согласился, и они уселись на дальнем конце стола.

В первое время все как бы успокоилось. Внезапно, со стороны почетного стола, все разом зашумело и все встали. Послышался голос графа. Невозможно было издали разобрать его слои; но в тот же миг мужские и женские голоса слились в один звук; со всех сторон поднялись руки и замахали платки; за первым залпом последовал второй и третий и снова все на минуту успокоилось. Нежданно поднялся Иван Иваныч. Бокал дрожал в его руке; большие мясистые уши его были бледны, как у мертвеца; белые зрачки его беспокойно задвигались по направлению к тому месту, где сидел граф. Наступило молчание.

– Милостивые государыни, милостивые государи! проговорил он глухим, взволнованным голосом, – всех нас соединило здесь одно чувство, – чувство благодарности, чувство сердечной признательности к тому, кто поспешил ответить на душевный желания наши, прибавив к существующим уже благотворительным учреждениям любезного нашего отечества новое убежище для неимущих и страждущих… Новое учреждение есть не что иное, как выражение высокой души его учредителя… Он положил в него свою мысль, свой труд, свое сердце!.. Здоровье его сиятельства графа! Ура!.. уррра!!.. а!., а!..

Стены центрального образцового приюта дрогнули от напора криков. Со всех концов снова замахали платками и поднялись руки с бокалами. В одно мгновение граф был окружен толпою. Из-под протянутых к нему рук беспрестанно выскакивали головы, часто стукавшиеся друг о дружку. Купец Жигулев нечаянно так сильно двинул подбородком в глаз одному из попугайчиков, что тот вскрикнул и чуть не выронил бокала на сапог графа.

Алексей Максимыч не видал этого, но ему потом говорили, что в эту торжественную минуту граф прослезился; он действительно казался растроганным, когда благодарил за сделанную ему честь, и затем предложил тост за здоровье Ивана Иваныча, назвав его своим усердным помощником.

Тут уже пошли один за другим разные тосты. Предлагали здоровье председательниц и председателей, членов совета, великодушных жертвователей, попечителей, наставников и под конец всех сочувствующих делу благотворительности. Граф всякий раз вставал и, слегка приподняв бокал, посылал приветливый знак рукою.

– Граф, я вам скажу, сам но себе добряк, – шептал между тем Бериксон своему соседу, – одно жаль; дал себя оплести Воскресенскому! И хороша, знаете, говядина, а сядет на нее скверная муха – все испортит!.. Тут уже не муха, а целый шмель! Я ведь его насквозь знаю!.. Да и все остальные мне хорошо известны… Вот, например, эту толстуху, которая там пыжится[14], также знаю… Когда начиналась война, она везде с кружкой ко всем приставала… Раз даже в Летнем саду видел ее в раскрашенной беседке, – знаете, где разыгрывали томболу для каких-то сирот… Сама, знаете, вертит одной рукой колесом и всем умильно улыбается, а другая-то рука, – смотрю: шлеп за спиною какую-то девочку из самых этих дежурных сирот… Также, знаете, благотворительница!..

Стук ножами и вилками о тарелки и стаканы неожиданно прервал Бериксона. За одним из столов поднялся лысый господин с распушенными рыжеватыми бакенами; дав тишине установиться, он обратился лицом к графу и начал говорить речь.

– Все врет, не слушайте! принялся снова нашептывать Бериксон. – Я его также хорошо знаю; сегодня говорит о милосердии, вчера распространялся о пользе общественных клозетов… Говорить обо всем с одинаковым чувством, и речь всегда одна и та же: только слова переставляет… Также, знаете, деятель и благотворитель! Кого он облаготворил – неизвестно, но себя облаготворил наилучшим манером; смотрите-ка, как украсился! Ну, и чин также… и другим также кое-кем округлил себя… С последним чином случилась даже история: получил он его за бал.

– Как за бал? невольно вырвалось у Зиновьева.

– Да, за костюмированный бал, который устроил он с француженками для «Общества Полярной звезды»; говорят даже, одну из этих француженок возили почти раздетую в какой-то колеснице, под тем предлогом, изволите ли видеть: Флору, богиню цветов, изображала… Представлен был к следующему чину; в тот год это была уже третья награда; первую получил из тюремного ведомства, вторую за особенные заслуги, как член совета попечительства о слепых вдовах, третью через посредство «Полярной звезды»; многие из них так делают; у каждого по нескольку таких лазеек: здесь не выгорело, тут цапнет! Я их всех знаю, этих благотворителей, или, вернее, акробатов благотворительности… И между ними как какой-нибудь Чинизелли…

– Чинизелли? – спросил удивленный Зиновьев.

– А Воскресенский-то! Разве он не директор благотворительного цирка?.. А тот-то, смотрите, все еще не кончил своей речи; все тянет свою канитель, не замечая, что всех уже начинает тошнить от скуки…

Бериксон был прав. Всюду, куда ни обращался взор, головы принимали наклоненное положение; на лицах, смотревших прямо, изображались тоска и уныние; некоторые из присутствующих, не церемонясь, разговаривали. Другие начинали выказывать явные знаки нетерпения. В зале становилось нестерпимо душно: к тому же, сумерки заметно надвигались. Голос оратора едва уж слышался; наконец, он замолк; кое-где слабо захлопали в ладоши; но звуки эти мгновенно пропали среди внезапного гама голосов, шарканья ног и шума передвигаемых стульев. Все вдруг задвигалось и заколыхалось.