Я мучилась вопросом, почему Татьяна так настаивала на танце с Годфри. Чтобы задеть Ирен или меня? Чтобы получить над нами власть, посмеяться над нами? Или все гораздо проще? Я вспомнила слова, которые любил говорить мой покойный отец, когда у меня случались проблемы в школе: дети, объяснял он, часто обвиняют других в том, что натворили сами.
Разве отъявленная воровка Лиззи Чик, с которой мы когда-то работали вместе в универмаге, не пыталась подставить меня? Она обвинила меня в краже, хотя я была совершенно ни при чем. И если Татьяна намекает на то, что я домогаюсь… точнее, лелею порочные мечты о Годфри, то, может быть, она сама желает этого?
Теперь у меня появился вполне серьезный повод следить за их танцем. Я могла бы увидеть нечто такое, что подтвердило бы мою теорию. Взглянув на них, я вздохнула с облегчением: они держались друг от друга на положенной дистанции в тридцать сантиметров. Хотя Годфри не претендовал на звание талантливого танцора, вальсировал он превосходно. Однако сейчас я заметила, что он очень напряжен, и поняла, что ему приходится силой удерживать Татьяну от попыток придвинуться ближе. Это был скорее поединок, чем танец.
У Годфри были сильные руки, так что я верила, что он справится. Они кружились под быструю музыку, и вдруг во время очередного поворота Татьяна замешкалась. В результате этой хитрой уловки Годфри оказался на шаг впереди нее, и, чтобы продолжить танец, ему пришлось притянуть ее к себе.
Татьяна тесно прижалась к нему, и на ее лице появилась торжествующая улыбка. Сняв руку с плеча партнера, она скользнула пальцами по своему платью и, подцепив петлю длинных жемчужных бус, мигом обернула ее вокруг шеи Годфри, словно привязав его к себе.
От неожиданности Годфри начал путаться в движениях, но она мастерски обыграла в танце его ошибки. Годфри отчаянно закружил ее, словно пытаясь выпутаться из проклятых объятий, и русская бешено захохотала.
Мелодия звучала все громче и быстрее. Это была одна из последних модных вещиц, где в финале темп лихорадочно ускоряется.
Я посмотрела на дирижера. Он поглядывал через плечо на Татьяну, улыбаясь и кивая. Было очевидно, что именно она попросила его исполнить этот танец, а то и заплатила ему за услугу.
Годфри приходилось поспевать за музыкой и не отставать от своей безумной партнерши, но он ухитрялся еще и смотреть по сторонам в надежде найти благовидный предлог для бегства.
Однако со стороны их танец выглядел эффектной театральной постановкой. Другие пары заметили это и расступились, и Годфри с Татьяной оказались в центре зала.
Что за дьявольская женщина! Годфри вертелся в водовороте музыки и движений, словно механическая игрушка, – ни дать ни взять Голем в парадном облачении, которому приходится исполнять чужую волю.
Несмотря на быстрый темп музыки, Татьяна подняла руку и запустила ее в свою прическу. Когда она резким движением отбросила руку, что-то маленькое и блестящее покатилось по полу. Прядь рыжих волос упала ей на плечо, словно струйка темного меда. Еще движение, и еще один локон свободно опустился на спину. Она вытаскивала шпильки одну за другой, пока наконец все ее длинные волосы не рассыпались шелковой пеленой. Словно новоявленная Саломея, Татьяна сорвала со своих плеч прозрачную черную ткань, лихорадочно двигаясь в такт музыке.
Я никогда не забуду этого зрелища, этой страшной черно-белой симфонии: Татьяна в черном платье и ее белые обнаженные руки на черном фоне фрака Годфри: одна лежит на его плече, другая, как змея, обвила его шею. Они вращались в головокружительном, бешеном танце. Рыжие волосы Татьяны развевались в воздухе, мелькали их лица, и русская продолжала демонически хохотать, словно обезумев от восторга танца.
Она все крепче обвивала руку вокруг шеи Годфри, притягивая его к себе. Их лица были все ближе и ближе – она собирается его поцеловать! Прямо здесь, у всех на виду, на глазах у Ирен. Ах, сил нет смотреть… А вдруг она хочет не поцеловать его, а убить?!
И только я подумала, что вот-вот закричу от беспомощности и ужаса, как музыка оборвалась. Щеки Годфри пылали. Он снял с шеи нить жемчуга и отстранил от себя Татьяну. Даже теперь ему хватило присутствия духа не оттолкнуть ее – ни одна женщина не заслужила подобной грубости, – он просто взял ее под локти, приподнял и поставил чуть поодаль, словно манекен.
Мне хотелось аплодировать ему. Я уже не раз убеждалась в том, что Годфри очень силен. Внезапно мне вспомнилось, как однажды вечером я задержалась в их спальне допоздна и он отодвинул меня от стола, за которым я сидела, вместе со стулом, показав, что мне пора уходить. Тогда я сразу поняла этот дружеский намек, но в теперешнем жесте не было ничего дружеского: он открыто показывал презрительное отношение Годфри к Татьяне.
Гости затаили дыхание. Что же будет делать эта гордая женщина?
На распутном лице русской появился румянец, она оживилась. Невероятно, но выходка Годфри ей понравилась! И я понимала почему. Балерина в прошлом, она привыкла к тому, чтобы партнер по танцу носил ее на руках.
Татьяна запрокинула назад растрепанную голову и восторженно расхохоталась. Отойдя на пару шагов, она поднесла руку к груди. Будь это опера, она выхватила бы спрятанный в декольте кинжал и заколола бы себя или его. Но Татьяна была балериной, а не оперной дивой, и происходящее казалось ей всего лишь захватывающей игрой.
Размашистым движением она сорвала с себя жемчужную нить, которая соединяла их с Годфри во время танца.
Все гости, онемев, уставились на черный жемчуг, рассыпавшийся по полу. В зале воцарилась полная тишина и были слышны только звонкие щелчки бусин по мрамору.
Когда этот звук затих и последняя бусина остановилась, мужчины бросились поднимать их. Они были похожи на толкающихся пингвинов или на кур, клюющих зерна.
Годфри и Татьяна замерли посреди зала. Они так устали, что едва могли двигаться, хотя очень хотели закончить свой мучительный танец. Я стала искать глазами Ирен и обнаружила, что моя подруга впервые в жизни застыла, как и я, на месте от потрясения.
Я знала, что мы не скоро забудем все те унижения, что пережили в тот вечер. Годфри пришлось танцевать по приказу чужой женщины. Ирен наблюдала, как из-за ее безрассудства страдают самые близкие ей люди. А я столкнулась с тем, чего всегда боялась: вопреки моим действиям и моему характеру меня сочли порочной женщиной.
Глава тридцать первая
Пощечина
В ужасной, душераздирающей тишине раздались звуки шагов.
Каждый размеренный, неумолимый, тяжелый шаг по мрамору отдавался эхом. Их слышали все, но тем не менее никто не двинулся с места, не обернулся.
Картинка выглядела яркой и застывшей, словно все мы были манекенами Ворта, элегантно расставленными в витрине. А я вспомнила зловещую прогулку Голема по темным улицам Праги.
Приближающиеся шаги были ритмичными, как тиканье часов, как жуткая поступь рока в «Маске Красной смерти». Мне опять пришли на ум беспечные аристократы мистера По, которые веселились, когда повсюду вокруг них бедные, старые и больные люди падали под натиском чумы, бушующей за стенами замка, пока сама Смерть лично не присоединилась на балу к высокородной, но низкопробной компании.
Шаги приближались, они уже поравнялись со мной, и я невольно моргала в такт тяжелой поступи, ожидая увидеть высокую, бледную, как мертвец, фигуру с косой.
В одном я оказалась права: фигура, появившаяся на опустевшей бальной площадке, оказалась высокой, хоть и далекой от истощения. Но одета она была не в саван, а в красный военный мундир, сияющий орденами.
Я была так поглощена этим театром одного актера, что совсем забыла о четвертом человеке, чью гордость Татьяна недавно втоптала в грязь, будто рассыпая бисер перед свиньями, чтобы зрители судили ее и признали негодной.
Вильгельм фон Ормштейн, с пунцовым от ярости лицом, вышел в центр зала, где все еще стояли Годфри и Татьяна.
Он проигнорировал русскую (хотя можно было бы предположить, что ее растрепанные волосы и платье, наоборот, располагают к пристальному изучению) и остановился перед Годфри. Его шаги замерли – и время возобновило свой ход. Воздух наполнился шуршанием шелка, атласа и жестких накрахмаленных манишек. Я снова вижу эту сцену в натуральную величину. Мы стоим в Пражском замке, и его властитель собирается заговорить. Но его слова опять замедляют время, и новая тишина сковывает зрителей.