Редактор, прочитав стихи поэта, сказал ему: «Ваши стихи превосходны, но я их не напечатаю: они мне не нравятся…» Потом прибавил задумчиво: «А знаете, вы чем-то напоминаете мне моегоБакунина»{195}.
Крупное издательство вывесило объявление: «Выдача гонорара прекращена впредь до особого распоряжения».
Молодой поэт, только что выпустивший свою первую книжку, спросил: «Как вы думаете, я останусь в истории литературы?»
Вопрос этот напоминает вопрос не очень порядочной женщины: «Я тебе доставила удовольствие?»
Издатель (Успенский){196}прочел книгу, ему принесенную, и сказал: «Я не читаю уже пятнадцать лет. Вашу книгу я прочел, так как вас очень уважаю. Она не понятна. Вы ее не можете переделать?»
Писатель переделал.
В. Л. Дуров рассказывал:
– Я выписал из-за границы моржей, чтобы научить их резать минные заграждения.
– И режут?
– Нет, пока я их научил играть на гитаре.
Петр Коган носил в Париже, приходя на выставку, цилиндр, – как поставленный на голову, а не как надетый.
Так Сейфуллина сейчас носит свое литературное имя.
Видал карточку (кажется) К. Федина.
Он сидит за столом между статуэтками Толстого и Гоголя.
Сидит – привыкает.
Сказочные люди
Есть сказка у Федора Сологуба.
Пошли раз девочка и мальчик на берег реки, видят – рак.
Идет рак, как всегда раки ходят по земле: куда глаза глядят.
Сели дети над ним и кричат: «Смотрите, рак пятится!»
А рак идет вперед, куда глаза глядят.
Прибежали дети домой и кричат: «Мама, мы видели, как рак задом пятится, только странный такой рак – голова с передом у него были сзади, а зад с хвостом – спереди!»
Меня хотят убедить, что я в кинематографии пячусь. Так полагается: если снимаются идеологически невыдержанные ленты, то, значит, виноват идеологически невыдержанный человек.
Или по карикатуре «На посту»: Шведчиковне на того молится{197}.
Между тем я не только пишу статьи, но и сценарии; сценарии мои читаются в рабочих клубах и т. д.
Очевидно, у меня голова с передомна месте{198}.
Вообще же получается разговор с глухими.
Сейчас на прилавках книжных магазинов появились странные книги.
Вот Дмитрий Петровский называет свои воспоминания о Велимире Хлебникове – повесть.
А читатель сам читает как повесть и художественно обработанную Юрием Тыняновым биографию Кюхельбекера, и книгу о путешествиях.
Факты переживаются эстетически. Художественная вещь может сейчас и не иметь сюжета.
Лучшее, что из многого хорошего написал Максим Горький за последнее время, – это его «Отрывки из записной книжки».
То, что было черновым материалом для художника, стало самим художественным произведением.
Как будто раньше промывали какую-то руду на золото, а сейчас на радий.
Особенно стоило написать такую сегодняшнюю повесть о Велимире Хлебникове.
От В. Хлебникова произошли поэты: Маяковский, Асеев, Пастернак, Николай Тихонов и, конечно, Петровский.
Самые цельные, самые традиционные поэты, как Есенин, тоже переменились от влияния Хлебникова.
Он писатель для писателей. Он Ломоносов сегодняшней русской литературы. Он дрожание предмета: сегодняшняя поэзия – его звук.
Читатель его не может знать.
Читатель, может быть, его никогда не услышит.
Коснитесь рукой повести Петровского. Вы ощупью почувствуете дрожание.
Судьба Хлебникова доходчивей, понятнее его стихов.
О красоте природы
«Митина любовь» Ивана Бунина есть результат взаимодействия тургеневского жанра и неприятностей из Достоевского. Сюжетная сторона взята из «Дьявола» Льва Толстого. Тургеневу принадлежит пейзаж, очень однообразно данный.
Схема его такая. Небо, земля, настроение. Эта троица идет через все страницы. Небо все время темнеет.
Стих введен для условного подчеркивания банальности и для разгрузки возможности пародии.
Краски, как говорят, изысканные. О них смотри у Достоевского в «Бесах», там они даны в пародии в описании рассказ «Мерси».
«Тут непременно кругом растет дрок (непременно дрок или какая-нибудь такая трава, о которой надобно справляться в ботанике). При этом на небе непременно какой-то фиолетовый оттенок, которого, конечно, никто никогда не примечал из смертных, то есть и все видели, но не умели приметить, а «вот, дескать, я поглядел и описываю вам, дуракам, как самую обыкновенную вещь». Дерево, под которым уселась интересная пара, непременно какого-нибудь оранжевого цвета» («Бесы», ч. 3-я: «Праздник. Отдел первый»).
У Бунина сводятся описания к противоречивости.
«В пролет комнат, в окно библиотеки, глядела ровная ибесцветнаясинева вечернего неба с неподвижнойрозовойзвездой над ней; на фоне этой синевыкартиннорисовалась зеленая вершина клена и белизна, как бызимняя,всего того, чтоцвелов саду» (курсив мой. –В.Ш.).
«Бесцветная» и «невыразимое» встречаются здесь часто.
Шмели у Ивана Бунина «бархатно-черно-красные», это оттого, что они заново выкрашены. Это от Тургенева. Тот так настаивал на том, что он (Тургенев) очень четко видит, что самые замечательные слова даже давал курсивом.
«Это она. Но идет ли она к нему, уходит ли от него – он не знал, пока не увидел, что пятна света и тени скользили по ее фигуреснизу вверх…значит, она приближается. Они бы спускалисьсверху вниз,если б она удалялась» (Курсивы из глазуновского второго издания 1884 г. Т. IV, «Новь», с. 175).
Вещь Бунина вся взята таким курсивом. Ее описания отталкиваются не от предмета, а от описаний же.
Пейзаж вообще понятие литературное, он появился и ощущается благодаря традиции.
Пушкинские пейзажи архаичны и состоят из упоминаний о предметах.
«Заря сияла на востоке, и золотые ряды облаков, казалось, ожидали солнца, как царедворцы ожидают государя<…>» (« Барышня-крестьянка»).
«Наконец достигнул он маленькой лощины, со всех сторон окруженной лесом; ручеек извивался молча около деревьев, полуобнаженных осенью. Владимир остановился, сел на холодный дерн, и мысли одна другой мрачнее стеснились в душе его…<…>Долго сидел он неподвижно на том же месте, взирая на тихое течение ручья, уносящего несколько поблеклых листьев и живо представлявшего ему верное подобие жизни – подобие столь обыкновенное» («Дубровский»).
«Волга протекала перед окнами, по ней шли нагруженные барки под натянутыми парусами и мелькали рыбачьи лодки, столь выразительно прозванные душегубками. За рекою тянулись холмы и поля, несколько деревень оживляли окрестность» («Дубровский»).
Интересно описание своих чувств человека, научившегося пейзажу.
Это знаменитый автор воспоминаний Болотов.
Родился он при Анне Иоанновне, умер при Александре.
Воспоминания он начал писать под влиянием «Жиль Блаза», а кончил под влиянием Стерна.
А научился он природе так: «<…>а сверх того, попались мне нечаянно обе те книжки господинаЗульцера,который писал сей славный немецкий автор о красоте натуры. Материя, содержащаяся в них, была для меня совсем новая, но так мне полюбилась<…>.Оне-то первыя начали меня спознакомливать с чудным устроением всего света и со всеми красотами природы<…>»(«Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков», том I, стб. 862).
«И как по счастию взъехали мы тогда на одно возвышение, с которого видны были прекрасныя положения мест и представлялись очам преузорочные зрелища, то рассудил я употребить самыя их и поводом к особенному разговору и орудием к замышляемому испытанию или, простей сказать, пощупать у него пульс с сей стороны.
Для самаго сего, приняв на себя удовольственный вид, начал я будто сам с собою и любуясь ими говорить: «Ах! какие прекрасные положения мест и какие разнообразные прелестные виды представляются глазам всюду и всюду. Какия приятные зелени, какие разные колера полей! Как прекрасно извивается и блестит река сия своими водами, и как прекрасно соответствует всему тому и самая теперь ясность неба, и этот вид маленьких рассеянных облачков». Говоря умышленно все сие, примечал я, какое действие произведут слова сии в моем спутнике и не останется ли он так же бесчувственным, как то бывает с людьми обыкновенного разбора.<…>«Как-то с молодых лет еще имел я счастие познакомиться с натурою и узнать драгоценное искусство утешаться всеми ея красотами и изящностями».