Володя вздохнул, и я поняла, что здесь у супругов есть некоторые расхождения.

— Вам в вашей юстиции ведь не так заметны наши трудности, — обронил Володя.

— Почему это? — обиделась я. — Преступность всегда отражает положение в стране.

— Теоретически. Не непосредственно. В городе нэпман сдал позиции. А кулак, он еще нас ох как держит! На Северном Кавказе и на Украине недород. Середняки, кто и сдал бы хлеб по установленным ценам, боятся. Запросто подкулачники из обреза скосят!

— Не может быть, чтобы так продолжалось, — твердо сказала Клава, — на кулака найдут управу.

— Все не так просто, — жалеючи посмотрел на нее Володя: видно было, что он не в силах выступать против ее неистребимого оптимизма.

Телефона у них в квартире не было: в то время вообще личные телефоны были редкостью; я решила отправиться к ним наудачу.

Дома была одна Клава.

— Володя на операции, — сообщила она и сделала большие глаза.

— Что в этом особенного?

— Совсем особая операция, — объяснила Клава.

Я привыкла не задавать вопросов по такому поводу, да и Клава, естественно, не могла знать, что это за операция. На этот раз, к моему удивлению, Клава оказалась в курсе дела.

— Они ловят тигра… — прошептала она.

— Где? — машинально спросила я.

— В районе Мытищ.

— Тигра? В Подмосковье?

— Ну да. Ах, ты понимаешь, сам тигр-то уссурийский. Его везли в подарок Моссовету от ударников — таежных охотников.

— Господи! Зачем Моссовету тигр?

— Ну ты же знаешь, сейчас все что-то дарят. Что могут подарить охотники? Тигр все-таки нужная вещь. Их даже было два. И один сбежал!

— Клава, ты что-то путаешь, — решительно возразила я, — может быть, какой-то тигр действительно сбежал, но почему Володя должен ловить его?

— Что ты! Ихних сотрудников отправили в первую очередь. Целый отряд. Прочесывают лес. Тигр-то убежал с транспорта, из вагона. Кому же ловить?

Я начала смеяться, но Клава не оценила юмора положения: она вообще была серьезная женщина.

— Ты беспокоишься за Володю? — спросила я.

— Не больше чем всегда, — ответила она с той рассудительностью, которая отличала ее от всех нас. — Тигр — это не самое страшное. А вот когда они ездили на село отбирать хлеб у кулаков, это было… Ты понимаешь, что значит поднять из кулацких ям шестьсот тонн — тонн! — скрытой пшеницы? И вот те, что ховали хлеб в ямах, на что они способны, понимаешь?

— Да.

— А на транспорте?.. От одних махинаций с вагонами голова кругом идет!

— Бедная ты! — искренне сказала я.

Клава ответила удивленно:

— Да что ты! Я самая счастливая!

IV

В то лето я жила в каком-то странном месте. Во флигеле, в тихом дворе, выглядевшем неправдоподобно в центре Мясницкой улицы с ее нэповским кипением.

Когда-то во дворе стоял добротный дом московского купца. Купец сбежал, а дом сгорел. От него остался обвалившийся фундамент, ржавые батареи отопления и почему-то два унитаза. В один из них, валявшийся на боку, нанесло земли, и на ней выросли меленькие цветочки иван-чая.

Я жила совершенно одна во флигеле, обреченном на слом. У меня был отпуск, и я день и ночь писала статью, заказанную мне «Юридическим вестником». Статья посвящалась Чезаре Ломброзо, знаменитому итальянскому психиатру и криминалисту, скончавшемуся в начале века. Я поносила этого изувера с его реакционной «антропологической школой». Я ненавидела Ломброзо не только классовой, но и личной ненавистью. Его учение о «врожденной склонности к преступлению», о «преступном типе» возмущало меня до глубины души. Но это было еще не все. Чезаре Ломброзо требовал ввести жестокие меры наказания «преступного типа», не дожидаясь, пока будет совершено преступление. Он предлагал физическое уничтожение «преступника» или ссылку на далекие острова. Ясно, с расчетом, что их там сожрут каннибалы! Мне был противен этот популярнейший в мире капитала псевдоученый.

(Тогда и в голову не могло прийти, что чудовищные «теории» через какой-то нибудь десяток лет возродятся в передовом европейском государстве. Наше мышление в те времена отличалось некоторой метафизичностью.)

День и ночь я сидела над статьей. Иногда под утро мне хотелось переключиться, и я углублялась в томик сонетов Петрарки, подаренный мне Овидием Гороховым. Вручая подарок, он сказал:

— Будь осторожней с Петраркой: кажется, он был монахом.

Какой кошмар! Но я как-то забывала об этом, углубляясь в текст: «И если я недаром верил в слово, для всех умов возвышенно-святое, ты будешь вечно в памяти людей…» Я как раз верила в слово «возвышенно святое». Верила, что этим словом можно убить Чезаре Ломброзо и искоренить его «учение».

В конце лета дни стояли теплые, а ночи прохладные. Чтобы не дремалось, я открывала окно. Оно упиралось в стену соседнего дома, в то время самого модного в Москве здания <— из стекла и бетона. В нем был даже лифт «патер ностер». В нижнем этаже помещалась пушная база Наркомвнешторга. При посредстве деда Кости, ночного сторожа, которого я иногда по-соседски поила чаем, мне довелось видеть внутренность склада. Там были не только меха в первозданном виде, но и готовые изделия. Не какие-нибудь соболя или шиншиллы, а выбракованные из экспорта более скромные, но весьма привлекательные вещи.

Недавно дед Костя подался обратно в деревню. Новый ночной сторож по внешности вовсе не подходил для этой роли: мелкий юноша с зеленовато-бледным личиком, острыми глазками и вовсе без лба — волосы у него росли непосредственно над бровями. Невзрачность компенсировалась броской лиловой наколкой на руке — русалка, окруженная затейливой надписью: «Явысь мне дева вод».

Изредка я видела нового сторожа, проходя мимо базы. Иногда среди ночи я слышала его голос, приятный тенор. Слов я не разбирала.

Но так как я работала по ночам, то в конце концов поневоле прислушалась. В устах такого заморыша звучало неожиданно:

В одну квартиру я пробрался,

Сломал я множество замков.

И к хозяину придрался:

Его оставил без штанов.

Закончив «романс», певец тут же начинал другой в этом же духе. Я высунулась в окошко. Ночь была ветреная, словно поздней осенью, небо мглистое, беспокойное. На крыльце пушбазы сидел ночной сторож, кутаясь в выхухолевую пелерину. Унаследованную от деда Кости берданку он отставил от себя подальше. Я удивилась: сторожу полагалось находиться внутри, в тамбуре, а сам склад в конце каждого дня пломбировался лично зав- базой.

— Послушай, ночной сторож, почему ты всю ночь поешь? — спросила я.

— Чтобы не уснуть, — резонно ответил юноша и задрал голову, силясь рассмотреть меня в окно.

— А как ты склад вскрыл?

— Обыкновенно, — ответил он скучным голосом.

Я захлопнула створки. В конце концов, это дело Наркомвнешторга охранять свою пушнину, а ночной сторож наверняка из «перекованных». В то время только и говорили, что о «перековке правонарушителей».

Несколько ночей пения не было, а может быть, я его не слыхала, измученная единоборством с Чезаре Ломброзо.

Потом сладкий тенор зазвучал еще более проникновенно. И «музыка», и уж, безусловно, слова были творением ночного сторожа:

Скажи мне, начальник конвоя,

Зачем я лишился покоя?

Зачем прошибает слеза Мои воровские глаза?

Затем шла длинная белиберда, но все очень складно заканчивалось лейтмотивом:

Ах, что же со мною такое,

Скажи мне, начальник конвоя?

То, что ночной сторож обращал свои лирические недоумения к такому должностному лицу, укрепило мои подозрения.

В одну из бессонных ночей я позвала:

— Ты где, сторож? Замерз, что ли?

— Не, я в шубе. — Он появился на ступеньках, и я спросила:

— Почему ты поешь блатные песни?

— Я других не знаю, — ответил он бесхитростно. Он, вероятно, был моим ровесником, не старше.

— Как тебя звать? — поинтересовалась я.

— Альфредом.

Я захохотала:

— Кто же тебя так назвал?