– Женечка… – вдруг быстро огляделась Елена. – Слушай, а ты не знаешь, случайно… Ну, просто, может быть, ты случайно знаешь… Где-то поблизости есть костел… Я почему-то не смогла его найти, когда в прошлом году здесь одна гуляла…

– Ррразумеется, знаю. Что за глупость: как это ты могла его не найти? Он же один в горрроде.

Свернув в Склепов переулок, они медленно пошли мимо волочащих нижние окна (как отвисшие челюсти, по тротуару, а то и ниже его уровня) старых домишек – а уклеенные объявлениями дряхлые дверцы, как уши, держащих нарасхлябень. И других – с ушами заткнутыми, и без объявлений вовсе, – с номеклатурно-бордовыми – или же серо-военными, густо, в много слоев, прямо по грязи, размалеванными цоколями. Жаль, жаль было, что живут в этом красивом квартальце в основном старопартийные крысы.

– Да, Темплеррров безусловно тебе понррравился бы! – вдруг хумкнул опять Крутаков.

– А кто такой Темплеров? – с некоторым отсутствием внимания, автоматически, спросила Елена, зазевавшись на домики справа, и не веря: неужели сейчас топография Склепа вновь сложится?!

– Как это «кто»? – невозмутимо проговорил Крутаков, перепрыгнув через рытвину в асфальте. – Ты же с этим мужчиной недавно почти всю ночь пррровела!

– Что ты несешь, Крутаков… – чуть смутившись, обернулась к нему она, забыв уже про домики. – Кто это? Я впервые слышу эту фамилию.

– Да ты же интерррвью с ним рррасшифррровывала! На мой взгляд – он даже интеррресней фигуррра, чем Сахаррров, напррримеррр. Сахаррров – все-таки очень советский, ррработал себе всю жизнь в системе – и лишь потом взбунтовался. А Темплеррров – уникальный, как будто в оррранжерее какой-то вырррос – вот советского в нем нет ни капли! Гений, математик, член Нью-Йоррркской Академии наук – его только паррру лет назад из тюрррьмы выпустили, когда Горррбачев, из-за скандала вокррруг смерррти в тюрррьме Марррченко, испугался полной изоляции со сторрроны Запада, и ррраспорррядился выпустить политзэков. А когда в восемьдесят вторрром Темплерррова за антисоветчину арррестовали – то он, прррямо на допррросе, следователю популярррно доказал, с цитатами из Откррровения Иоанна Богослова, что в 1917-м году в Ррроссии пррришел к власти антихрррист. И следователь – пррредставь себе: совковый следователь! – обррратился, уверрровал и ррраскаялся! Гэбэшники этого следователя в психушку потом упрррятали. А Темплерррова все пять лет в карррцерах да в одиночках деррржали – чтоб он им там всю тюрррягу и всю зону не обррратил!

– Ох, познакомь меня с этим Темплеровым, пожалуйста! – с придыханием просила Елена, вертя в руках книжечку, и, грешным делом, думая, как много еще прекрасных книжечек можно получить, если она до Темплерова доберется.

– Ну, когда-нибудь познакомлю… – Крутаков как-то неопределенно кивнул – и по этому кивку куда-то назад, Елена догадалась, что именно этот загадочный зэк Темплеров здесь и живет неподалеку. – Заворррачивайте, заворррачивайте – напррраво, девушка – а то вы снова костел прова-а-аррроните!

Низенькое светло-палевое здание, со стороны улицы, действительно, как будто бы маскировалось, испуганно сутулилось, было абсолютно нераспознаваемо. Пройдя по узкому проулочку вдоль невысокого железного забора, они зашли с другого конца здания – и, сквозь маленькие воротца, нырнули в просторный огороженный двор костела, фантастически выраставшего здесь, как будто в два раза – из-за классицистического пафаса что ли – а то – из-за двух угловатых колоколенок по краям, – и Елена зримо увидела, в такой свежей и яркой видеосъемке памяти, высоченную фигуру Склепа, восходящего под портик по ступенькам, и так ладно вписывающегося, в своем кожаном жюстокоре вразлёт, под треугольный фронтон с колоннами.

Войдя в костел, Елена быстро, не оглядываясь на Крутакова, прошла вперед, к левому рядку деревянных банкеток, к третьей от алтаря, и села, – с краешку. Тишина, отражающая шаги Крутакова, звучала так странно, словно в здании спрятаны были какие-то невидимые, запасные, огромные вертикальные просторы. Улыбнувшись – и – не зная про себя, в каких словах выразить благодарность – Елена закрыла глаза, и с той же внутренней улыбкой прочитала единственную известную ей молитву. Раскрыв глаза, боясь шевельнуться, она рассматривала близкий алтарь, сахарные, пухленькие, книзу расширяющиеся колонны, по обе стороны от себя, и чуть игрушечными, из-за скульптур, казавшиеся нефы. Услышав, скорее даже как-то почувствовав, что Крутаков, постояв какое-то время где-то сзади нее, напротив алтаря, между рядами скамей, – вышел из здания, – и поняв, что осталась в костеле одна, Елена тихо поднялась и вышла за ним на улицу.

Апрельская мутность неба, после приглушенного света внутри костела, даже казалась чересчур яркой. Где-то вверху, из скругленных полостей колоколен, гулко выпархивали, с гурканьем, голуби. Крутаков сидел, спиной к ней, на верхней ступеньке, под портиком – высоко поджав руками согнутые коленки, как дворовый беспризорник. Когда она подошла к нему – так тихо, что он даже не услышал и не оглянулся – ей вдруг до жути, до головокружения в висках захотелось нагнуться и быстро закрыть ему уши ладонями – как он закрыл ей на митинге, – взъерошить эти его чернющие, жесткие, так быстро опять отросшие волосы с кокетливым завитком на плечах, обнять его.

Она пересчитала взглядом ступеньки – отделяющие Крутакова и ее от земли – и беззвучно, про себя, заговорила скороговорку – хотя сколько их там, ступенек-то…

При вечном утре – вариант известен: холодные мочки – ведь признак ума стихи – как блевота корта́сара как кролики из толкового сна. Сложишь кубики в мессу вынешь гвоздь из стигмата и проснешься счастливым. До колик.

Глава 4

В эти-то разнеживающе теплые апрельские дни, ближе к полной свободе – к концу учебного года, – и произошла катастрофа: что-то дернуло Елену пойти, хоть разок еще, на занятия в позаброшенную уже совсем, скучную школу юного журналиста при университете. К ее удивлению, занятия вел совсем другой уже преподаватель: не фанат фонетики, а другой студент-старшекурсник, прежде по каким-то причинам манкировавший своими преподавательскими обязанностями. В отличие от предыдущего, уныло-хамелионистого, был этот новичок, Семен, скорее темперамента бойкого, балагуристо-компанейского, комсомольско-массовик-затейнического: за всего каких-нибудь пять минут с начала занятия, Семен агрессивно вывалил на притихших в засадах парт учеников армаду хохм и анекдотов, предложил (как важное журналистское задание) переделать «Курочку-рябу» на современный лад («Это про кооператоров, что ли, с золотым яйцом?», – издевательски предположил Дьюрька, развалившийся на парте справа от Елены), затем Семен тут же изменил задание – потребовал приносить в письменной форме «открытия».

– Вааще, каждый день надо вести дневник открытий! Без открытий ко мне на урок в следующий раз не приходите! – брызгал идеями Семен – при этом на нижней, тонкой его, криво изогнутой в экспрессивной гримасе губе аж начинала блестеть еле заметная слюнька – от возбуждения и неподдельного креативного запала. – Заведите себе дневник открытий!

И тут же браво сменил идею на противоположную:

– Вааще, спрашивать у человека, есть ли у него дневник – это так же, как спрашивать у человека, трахается ли он! – полыхнул творческим запалом Семен, – чем вогнал в кармин и женскую, и мужскую дольки юно-журналистской аудитории.

Лицо Семена было ярко-соколиного покроя: сокольего разреза большие глаза, большой клюв-нос, с чуть загнутым книзу кончиком, большой лоб, – и совсем почти не оставалось места в этой пропорции на маленький, съеденный какой-то, подбородок. Глаза, правда, были не-по-сокольи карбидно-серыми; а лоб бороздили бодрые, подвижные, горизонтальные, глубокие мимические морщины. С обоих боков снабжен был лоб (словно чтоб компенсировать горизонталь морщин) высокими, удлиняющими его вверх ранними залысинами, а коротко стриженные мутно-русоватого цвета волосы слегка посеребрены были молодой сединой.