Сибилла перекрыла своим сильным голосом все посторонние шумы и непререкаемым тоном произнесла:

«Ты не должна так восхищаться позицией Киша, его точкой зрения. Восхищайся его стилем, обрати внимание на его приемы, старайся перенять их, учись у него, учись писать так, как он. — Сибилла произнесла это перед софой, на которой стоял поднос, тесно уставленный стаканами, тарелками и мисочками. — Ты же можешь писать, Хильда, детка! Но ты могла бы писать еще лучше. Часто, когда ты берешься за работу, принимаешь чью-либо сторону, ты рубишь сплеча, начинаешь рассуждать как догматик. Ты говоришь: это так, я так сказала, иначе быть не может. Точка. Аминь! — Не обращая внимания на протесты Хильды, она продолжала разносить ее в пух и прах. — Согласна, раньше у тебя получалось еще хуже. Иногда я даже говорила, что ты отказалась не от своего плакатного стиля, а от своих первоначальных воззрений. Извини, пожалуйста! Я часто слышала твои рассуждения о классовой борьбе. Это твое дело. Мне все равно, будешь ты жить с идеями Маркса или без них. Мне не все равно только одно: как написаны статьи, под которыми стоит твое имя. Забудь о марксисте Кише, учись у мастера Киша».

«Но это неразделимые понятия».

«Возможно».

Хильда растерялась. Она хотела бы многое высказать, но самое важное объяснить не могла. Ей было тяжело скрывать от близкой подруги, почему она изменила свои взгляды. Прежде она странно и неумело объясняла свою позицию.

В этом ее часто упрекал Бруно. Но она знала твердо, что мастерство журналиста Киша было бы немыслимо без его марксистских познаний, и была в смущении, потому что могла бы поспорить, разъяснить и указать умнице Сибилле на ее заблуждения, но не смела этого сделать в интересах предстоящей работы. «И к этому мне придется привыкнуть», — подумала она, потом попыталась сменить тему разговора:

«Зачем это ты накрыла стол на троих?»

«Ну и ну! — удивилась Сибилла. — Видимо, твоя память пострадала от изучения трудов преуспевающего журналиста. Я же тебе говорила, у Эгона сегодня нет концерта, он тоже придет поужинать».

«Так где же он?»

«Пошел купить бутылочку красного вина».

Подруги посмотрели друг на друга. Обеим пришла в голову одна и та же мысль, но ни одна не решалась ее высказать. Эгон Грандерат был талантливый музыкант, концертмейстер симфонического оркестра радио. Он обожал Сибиллу, находил удовольствие в ее обществе, но у него не хватало силы воли справиться со своей слабостью. Всегда, когда он шел мимо бара, он входил туда пропустить стаканчик. К сожалению, ему каждый день приходилось проходить мимо многих заведений такого рода.

Сибилле захотелось сменить тему.

«Девочка моя, я училась у человека, который был ветераном газетного дела и часто имел дело с газетными утками и опровержениями. Иногда мне казалось: он именно тот человек, который писал репортажи о том, как Ноев ковчег пристал к горе Арарат. Он был стар, как Мафусаил, настырен, как Диоген, и хитер, как Одиссей. Он все время напоминал мне о трех высказываниях, которые он называл святыми заповедями журналистики.

Как газетчик, ты должна быть на необходимом удалении и никогда не сомневаться в своей ценности.

Ты не должна вмешиваться в дела пророков, потому что знаешь: все происходит иначе, Чем предполагается.

А потом уже ты должна писать так, чтобы твой простодушный читатель со священным трепетом подумал, что ты, конечно, знала все заранее».

Даже искренний смех не помог обеим избавиться от чувства неуверенности. Наконец решительная Сибилла преодолела неловкость от этого незаконченного разговора:

«Хотя я и благодарна отцу, давшему мне славное имя Кнайф[4], это еще не значит, что я увиливаю. Хильда, ты права в своих предположениях, Эгон, вероятно, где-то напился. Иначе где же он может быть еще?»

Они высунулись из окна, высматривая пропавшего концертмейстера.

«Почему он не бросит пить, Сибилла?»

«Почему? Потому что он никогда не сможет понять, что с ним происходит. Когда он трезвый, он не помнит, как вел себя пьяный. Он такой впечатлительный, весь в своей музыке. Мне приходится довольствоваться тем, что остается. Но ему нравится хороший коньяк. Он спрашивает себя: «Чем может повредить мне хороший коньяк?» И делает это опять и опять. Вторая рюмка нравится ему еще больше, а вредит меньше. После третьей рюмки он не в состоянии считать. Ему уже ничего не нравится, но он продолжает пить, точнее, продолжает нализываться. И этим он занимается на протяжении нескольких лет. Сколько он еще продержится? Он пока ни разу не сорвал ни одного концерта. Он пьет только по свободным дням. По крайней мере, до сих пор. Да, Хильда, детка, я не раз говорила себе, что если выйду за него замуж, то буду чувствовать себя женой двух мужей. По утрам у меня будет трезвый, достойный любви человек по имени Эгон. А по вечерам — в доску пьяное существо, которое по нелепой случайности тоже называется Эгоном. Это два совершенно различных человека: одного из них я люблю, другого подчас готова убить своими руками».

Хильда обняла подругу за плечи:

«Если кто ему и может помочь, то это только ты».

«Он идет!»

В сопровождении нескольких улюлюкающих мальчишек Эгон Грандерат появился из-за угла и не без труда повернул к нужному дому. В каждой руке у него было по бутылке. Его качало из стороны в сторону, иногда неведомая сила сталкивала его с тротуара на мостовую.

Обе женщины смотрели на него как завороженные. Они были бы рады отойти от окна, но их словно что-то удерживало. «Я не сочувствую ему, — подумала Хильда. — Если в этой ситуации кто заслуживает сочувствия, так это Сибилла».

Опустив голову, человек остановился как раз напротив их дома, прислонился спиной к витрине скобяной лавки. Его колени подогнулись, он медленно опустился на землю, беспомощный и недвижимый.

Хильда заметила, как напряглась Сибилла. Их взгляды встретились. Они снова могли смотреть друг на друга. Они больше не стыдились ни друг друга, ни беспомощного человека, лежащего внизу.

«Я пойду притащу его», — совершенно спокойно проговорила Сибилла.

«Я с тобой».

Следующие двадцать минут сблизили этих женщин сильнее, чем многочасовые задушевные разговоры. Не говоря ни слова, под взглядами и насмешками быстро собравшихся людей они тащили тяжелого мужчину в дом. Они не обращали внимания на пошлые выкрики, они их просто не слышали.

Надо было втащить на два лестничных пролета это безвольное тело, совершенно не способное управлять собой. Нелегкая то была работа.

Хильда вспоминает об этом, держа в руке письмо фрау Сибиллы Бюркли.

С Эгоном дела обстояли все хуже и хуже. Сибилла не оставляла его до самого конца, пока он, собрав последние остатки самоуважения, дрожащий от временного воздержания от спиртного, не взял свой узелок с вещами, свою скрипку и не исчез.

Хильда тогда удивлялась своей жизнерадостной и такой отважной подруге, всегда готовой к развлечениям. Она училась у нее и с ее помощью. По реакции Сибиллы она могла судить о том, удается ли и как удается ее превращение в аполитичную, оппортунистическую, но все же талантливую журналистку.

Дома, с родителями, все было иначе.

24 января 1932 года, к двухсотдвадцатому юбилею со дня рождения Фридриха Второго, в газете «Берлинер локальанцайгер», выпускаемой издательством «Аугуст-Шерль», появилась статья, озаглавленная «Интервью с королем». Автором ее была Хильда Гёбель.

Коллеги Фрица Гёбеля не оставили этот факт без внимания.

«Твоя дочь в последнее время стала писать в «Локальанцайгер».

«Где?»

«Не принимай близко к сердцу, Фриц, дружище. Так было испокон веку: чье кушаю, того и слушаю».

Папаша Гёбель пошел к газетному киоску и впервые в жизни купил «Берлинер локальанцайгер».

Придя домой, он застал жену за чтением той же самой статьи.

Он швырнул газету на стол и обратился к жене:

«Ну, что скажешь?»

Эльза Гёбель осталась спокойной. У нее было время подготовиться к атаке.