Несколько дней назад, в сумерках, мы сидели плотным «духанским» кружком на скамейке между Штабом и офицерской столовой. Переваривание довольно плотного ужина шло под неспешные разговоры о работе. Андрей, единственный курильщик из нас троих, попыхивал «Космосом», откинувшись на спинку лавочки и уставившись в тёмное небо.
— Смотрите, звёзды… — задумчиво произнёс он.
Разговор угас сам собой, а мы так и продолжали сидеть молча в темноте, уставившись на звёзды. Вспоминался дом, друзья, родители… Мы просидели так довольно долго, затем Славка грустно и тихо, почти шёпотом сказал:
— Ребята, поздно уже, пойдёмте домой…
Я хотел поправить его: «Не домой, а в Бункер», но остановился… Домой? Да, домой… ещё долгое время стены Бункера будут для нас домом.
Похоже, и Андрей думал так же, потому что промолчал.
— Да, надо идти, — отозвался я.
Разговаривать было особенно не о чем. Славка поспешно нырнул в свою кровать и оттуда искоса посмотрел на Сашку. Наверное, он тоже впечатлился сценой в мастерских. Славка никогда не распространялся вслух по поводу Сашки, но я точно знал, — он его терпеть не мог. И боялся. Жутко боялся…
Перекинувшись парой пустых фраз, мы погасили свет и улеглись спать.
Среди ночи меня разбудили чьи-то стоны. Я замер, какое-то время просто вслушиваясь в темноту Бункера, но стоны и бормотания не прекращались. Мне стало не по себе от этих звуков. Вы когда-нибудь слышали, как стонет человек во сне? Этот протяжный, неестественный звук, от которого, кажется, леденеет кровь. Мне показалось, что это стонет Славка. Пришлось встать и включить ночник… Славка беспробудно дрых, зарывшись головой в подушку, и лишь тихонько посапывал. Поколебавшись какое-то время, я всё-таки подошёл к кровати Сашки. Да, это стонал он. Надо было бы плюнуть на всё это — ну стонет и стонет… и ладно. Только у меня от этих стонов холодок пробегал по спине. Я стоял у его кровати, переминаясь с ноги на ногу на холодном полу, и никак не мог решить, что же делать. Лицо у Сашки было какое-то напряжённое и перекошенное. Что ему снится сейчас? Какие видения преследуют его в жиже кошмарного сна, от которых так больно, которых он так боится?.. Чего может бояться этот человек? Странно, но в эту минуту, спящий, он совсем не казался тем уверенным и жёстким, каким я его видел днём. Сейчас это был просто страдающий и испуганный пацан. Почти мальчишка… Надо разбудить его. Пусть его кошмар остановится, я должен его остановить…
Нерешительно тронул его ногу, но Сашка не проснулся. Тогда мне пришлось слегка потрясти его за плечо.
Не успел я дотронуться, как он резко и сильно перехватил мою руку, заставив подпрыгнуть от неожиданности.
— Чего тебе?! — скороговоркой спросил он после секундной паузы.
В это мгновение мне показалось, что резко открывшиеся его глаза сверкнули как металл. Хотя я и понимал, что это всего лишь игра отражения, свет от ночника, но всё равно стало жутковато.
— Ничего, — ответил я. — Ты просто стонал во сне, вот я и решил…
— А? — не понял он. — Что ты решил?
— Я говорю, ты стонал во сне… Наверное, приснилось что-то.
— Да?.. Наверное… — согласился он, уже окончательно проснувшись.
— Отпусти, Саш…
Я покрутил кистью руки, которую он всё ещё крепко сжимал. Сашка непонимающе глянул на неё и, наконец, разжал пальцы.
— Ладно, иди спать, — буркнул он и потянулся за сигаретами. Лицо его всё ещё было одеревеневшим в какой-то болезненной маске.
Вспомнив свои детские кошмары и то, как поступала при этом мама, я предложил:
— Может, воды принести, глоток. И для лица. Вроде бы помогает…
Вот это уже было совсем не моё дело!.. И чего я ввязываюсь? Но слова уже были произнесены…
— Иди спи!! — резко ответил он, закуривая. Но когда я подходил к своей кровати, Сашка вдруг сказал:
— Знаешь, наверное правда, принеси…
Он потёр лицо ладонью, словно хотел стереть что-то. Я налил кружку воды из графина на столе, искоса глянув — не видит ли? — быстро «отпил и закусил воду». Может быть, кому-то знаком этот языческий способ снятия сглаза и ночных кошмаров?
Взяв у меня кружку, Сашка глотнул воды. Потом налил в ладонь и стал смачивать лицо.
В эти минуты мне действительно стало его жалко.
— Что с тобой, Саш? — спросил я.
Сашка с какой-то странной горечью в глазах посмотрел на меня.
— Иди спи, — уже совсем другим, мягким тоном попросил он. — Жарко, наверное, вот и снится что попало, всякая гадость. Иди спи, спи…
Я погасил свет ночника и лёг, наблюдая за то разгорающейся, то затухающей искрой его сигареты. Не хотел бы я знать, что ему снилось. Но догадывался. Упаси Господь от таких снов, каждому свой ад. Потом, наверное, я отключился… В армии сон приходит к тебе, как будто рубильник повернули: только что ты лёг, и уже не помнишь — накрылся одеялом или нет.
Хотя Сашка поначалу и не очень вписался в уже сложившиеся наши взаимоотношения, но время делало своё дело. Люди, как шестерёнки механизма, постепенно притираются друг к другу. Как же иначе, ведь нас было-то всего пять человек в замкнутом пространстве четырёх кабинетов Штаба и Бункера. Хотя у нас и появился общий язык, интересы, разговоры — всё-таки занимались-то мы одним делом, но, как я уже говорил: жизнь — река. И вот вновь, после очередного разлива, обозначились незнакомые берега.
Наша штабная команда существовала обособленно от всей части — что происходило там, за стенами, какие события творились — об этом мы узнавали либо от оставшихся знакомых, либо из официальных офицерских бумаг.
Меня как-то мало интересовало, что именно происходит за пределами. Хватало и дел, и забот, чтоб крутиться как веретено. Правда, я с большим интересом просматривал иногда донесения лейтенантов друг на друга. Даже сравнивал, кто из них талантливее и держал пари сам с собою: кого из них пнут пинком, а кого погладят по головке. Сводки же происшествий я невзлюбил сразу, поэтому читал их редко, от случая к случаю…
Начиная службу в учебке радистов, я наивно полагал, что все, кто был по званию старше сержанта, — пребывают в неведенье относительно проявлений «неуставных взаимоотношений» подчинённых. Ведь рабочий день у большинства отцов-командиров начинался в девять утра и заканчивался в шесть вечера. Весь этот промежуток времени строевые командиры загружали своих «гавриков» работой по самые уши, или учёбой, или строевыми маршами — в общем, чем и полагается заниматься солдату. В это время они были среди нас и с нами. Под вечер же они благостно растворялись за пределами периметра воинской части. То, что творилось с шести вечера до девяти утра, интересовало их постольку поскольку… Ведь мы для них, — думал я тогда, — как будто вновь рождались лишь в то время, когда они пересекали порог казармы, а до этого словно и не существовали. Какой токарь ещё будет думать по вечерам о станке, который выключил после смены? Чем же работа офицера отличается от любой другой?
Однако, как оказалось, всё было не так. Уже в Штабе я столкнулся с существованием неких бумажек под грифом: «Секретно. Для служебного пользования», называемых донесениями (или рапортами) по происшествиям. Когда я прочитал несколько таких бумажек в первый раз — весь мой наивный образ об офицерах сразу рухнул. Оказывается, они всё знали. И синяки, время от времени появляющиеся на лицах молодых солдат, всё-таки замечались, и разбитые по утрам губы. Все обычаи и неписаные законы, по которым жила часть — всё им было известно. Понималось, что фингал под глазом, как правило, был всего лишь вершиной айсберга, так как лица всегда берегли, дабы избежать неприятностей и расспросов. А вот какими кровавыми разводами могли быть разукрашены грудь и ноги — оставалось «тайной, покрытой хаки».
Не берусь рассуждать о методах воспитания солдат — возможно, всё это было правильно. Возможно, так и надо делать из мальчиков мужчин. Но, по своей детской наивности, я был жутко разочарован в гадком лицемерии системы. Надо ли говорить о том, что после чтения этих донесений уважения к офицерам как к людям у меня изрядно поубавилось.