Достойно замечания, что Казанова, затрачивая такую массу труда и настойчивости на изготовление этого орудия, в сущности совершенно не сознавал, на что оно ему, что он сделает с его помощью. У него вышло что-то вроде тех полупик (эспантонов), которыми в старое время были вооружены кавалеристы. Полоса была толщиною в дюйм, а длиною дюймов в двадцать. Казанова дня четыре подряд только и был занят тем, что раздумывал над ее употреблением. Наконец, он порешил проделать этим долотом отверстие в полу под своею кроватью.
Он был глубоко уверен в том, что его камера находилась как раз над залом заседаний. Пробуравив отверстие, он мог спуститься в этот зал по полосе, сделанной из белья и простынь. В зале он мог спрятаться под столом, за которым происходили заседания. Когда дверь зала отворят, он выскользнет в нее и успеет бежать. Если его вздумает задержать кто-нибудь из сторожей, то ведь его долото будет с ним и, имея в руках такое оружие, он сумеет постоять за себя. Этот план казался ему совершенно резонным и выполнимым.
Но тут ему пришло в голову новое соображение. Пол его камеры мог быть двойной, даже тройной; масса мусора должна же быть куда-нибудь удалена, иначе ее увидят сторожа, убирающие камеру. Под кровать они не заглянут, это еще можно было допустить, да и что бы они там рассмотрели в потемках? Но если увидят мусор, непременно у них явится подозрение. Сказать им, чтобы не мели камеры — опять-таки будет подозрительно, особенно после того, как Казанова, желавший по возможности избавиться от блох, всегда настойчиво просил мести пол как можно тщательнее. Это был важный и труднейший пункт, и его надлежало хорошо обдумать.
Казанова прибег на первое время к такой уловке. Он попросил, чтобы камеру не мели, не объясняя, однако, причины. Целую неделю его просьба исполнялась беспрекословно. На восьмой день Лоренцо заинтересовался этою упрямою неопрятностью и потребовал объяснений. Казанова пожаловался на страшную пыль, которая поднимается от метлы и причиняет ему кашель.
Лоренцо предложил поливать пол камеры водою, чтобы не было пыли. Но Казанова сказал, что так будет еще хуже, заведется сырость. Уловка удалась; не мели еще целую неделю. Но дальше тюремщик не хотел ничего слушать и приказал вымести пол. При этом от Казановы не укрылось одно обстоятельство, свидетельствовавшее о том, что у тюремщика уже зародилось подозрение; он велел вынести кровать в соседнюю каморку и во время уборки зажег свечу и светил сторожам, зорко осматривая пол и стены. Тогда Казанова обдумал и привел в исполнение такого рода уловку. Он уколол себе палец и окровавил свой платок, затем, оставаясь в постели, стал ждать прихода Лоренцо. Когда он явился, Казанова сказал ему, что от пыли с ним случился припадок удушливого кашля, от которого у него лопнула жила; и он показал тюремщику окровавленный платок. Пришлось вызвать доктора. Тот, выслушав рассказ Казановы, принялся укорять Лоренцо за то, что он поднимает пыль в помещении человека, не могущего ее переносить; словно сговорившись с Казановою, доктор долго толковал именно о том, чего так хотелось добиться нашему узнику, рассказал даже случай из своей практики, как один молодой человек умер, надышавшись пыли. Лоренцо из кожи лез, стремясь уверить, что он мел комнату в интересах самого же узника, чтобы у него было чисто. Решено было совершенно прекратить выметание сора из каморки Казановы.
Кровопускание, которое ему сделал врач, принесло свою пользу. Казанова, мучившийся бессонницею, на этот раз хорошо выспался. Вообще с этого времени он, к своему великому удовольствию, стал поправляться здоровьем. Бурение пола он пока отложил; стояла зима и пускаться в бегство в холод было рискованно. Да и в самой каморке стоял такой мороз, что работать было невозможно: руки застывали.
Зимние долгие ночи приводили Казанову в отчаянии; ему приходилось проводить в потемках не менее девятнадцати часов в сутки. Даже в самые светлые часы дня почти совсем невозможно было читать. Он дорого бы дал за самую скверную кухонную лампочку; но где ее было взять? Эта лампочка сделалась, наконец, его неподвижной идеей, и он только и думал, как бы устроить себе хотя самый скудный светоч. Надо было раздобыть какой-нибудь сосуд, светильню, масло и огниво. Сосуд, положим, был под рукой — та мисочка или формочка, в которой ему подавали яичницу. Затем он распорядился, чтобы ему купили прованского масла; в этом ему не было отказано, продукт был пищевой и ничего подозрительного не заключал. Светильню тоже можно было сделать из полоски кроватного вязаного покрывала. Надо было добыть кремень. Казанова притворился, что у него болят зубы, и растолковал Лоренцо, что лучшее средство от зубной боли — это кусок кремня, размягченного в уксусе. Казанова упросил глупого малого принести себе этого драгоценного камня. У него на поясе была большая стальная пряжка, она и послужила ему огнивом. Теперь надо еще было достать немного трута и серы. У Казановы появилась на руке какая-то сыпь; он знал, что этого рода накожные болезни лечили в его время серною мазью. Он послал через Лоренцо записку к доктору. Тот, по счастью, как раз упомянул в своем рецепте серную мазь. Казанова спросил у Лоренцо, нет ли у него серянок, чтобы не бегать в аптеку за серною мазью, тюремщик тотчас вынул из кармана несколько спичек и отдал Казанове. Теперь все дело остановилось за трутом. Где его добыть, под каким предлогом потребовать от Лоренцо? Казанова ничего не мог выдумать. Заметим здесь, кстати, мимоходом, что серянки, которые дал ему Лоренцо, не были нынешние, самовозгорающиеся от трения фосфорные спички; они тогда еще не были изобретены; тогдашние серянки (их еще хорошо помнят старые люди) представляли собою лучинки, покрытые на конце горячею серою, и зажигались не иначе, как о тлеющий уголь; в печках тогда старались сохранять под золою, в «загнетке», тлеющие угли целый день. Казанове же приходилось напитать трут серою и зажечь его, высекая на него искры огнивом.
Размышляя об этом, он вдруг вспомнил, что приказывал своему портному положить в рукава, в подмышки, слои трута, для того чтобы испарина не портила материи. И эта одежда как раз была с ним, он в ней вошел в тюрьму! Казанова кинулся к своему кафтану, чтобы немедленно выпороть рукава. Но вдруг ему подумалось, что портной забыл исполнить его приказ. Какое горькое будет разочарование! Он так боялся этой неудачи, так трепетал перед ней, что не решался прикоснуться к своему кафтану. Наконец он пал на колени и горячо молился Богу, чтобы его надежды не были обмануты. Помолившись, он с содроганием приступил к этому кафтану, подпорол подкладку и — о, счастье! — нашел пластинку трута!
Спустя некоторое время он вспомнил о своей странной молитве, обдумал ее и встревожился. Ему уже не в первый раз приходилось ловить себя на подобных странностях, свидетельствовавших о болезненном расстройстве его мыслительной способности; он уже много раз терзался сомнением и опасением, как бы ему серьезно не спятить с ума.
«Если портной положил трут, то куда же он мог исчезнуть? Если не положил, то откуда же он явится? Неужели я мог надеяться, что Провидение совершит ради меня настоящее чудо?». Это рассуждение очень его утешило. Оно ему показало, что если он способен впасть в логическое заблуждение, то способен и заметить его — признак успокоительный.
Теперь у него было все, что нужно для светильника. Он создал свет среди тьмы и был счастлив, как Бог. Теперь для него ночи не страшны. Положим, сжигая масло, он лишался своего салата; но он охотно приносил эту жертву.
Он решил начать свою работу — буравление пола — с Чистого понедельника, пропустив Масленицу. На масленой, среди праздничного разгула, всегда могли случаться преступления и, значит, являться преступники, которых могли подсадить к нему; надо было переждать это опасное время. Его работа требовала более или менее обеспеченного одиночества.
Его опасения были основательны. Как раз в воскресенье на масленой к нему подсадили компаньона. Это был известный и даже коротко знакомый ему еврей-ростовщик Шалон. Гость был очень неприятный, но не принять его, к сожалению, не представлялось возможности. Еврей был страшный болтун, хвастун и вдобавок набитый дурак, хотя и плут; ума у него хватало только на ростовщические пакости, за которые его и засадили. Он наказывал Казанову своим сообществом целых два месяца. Сначала Казанова не хотел зажигать при нем свою лампу, но потом ему сделалось невыносимо скучно без света; он рассказал еврею о лампе и просил его соблюдать секрет; тот обещал и соблюдал, пока сидел в тюрьме, а потом разболтал все тому же Лоренцо. Удивительно, что последний не обратил внимания на это открытие, почему-то не придав ему значения.