В среду на Страстной неделе Лоренцо предупредил Казанову, что после полудня, согласно давнишнему обычаю, секретарь инквизиции обходит всех заключенных перед говением, опрашивает их, не имеют ли претензий на тюремную стражу. Казанова просил, чтобы ему прислали духовника на другой день. В урочное время явился секретарь. Еврей, который почему-то был уверен, что секретарь его тотчас выпустит из тюрьмы, как только увидит, при входе этого сановника кинулся перед ним на колени и начал рыдать и причитать. Секретарь не стал его слушать и не сказал ему ни слова.
Встреча секретаря с Казановою вышла очень курьезной. Казанова, одетый в свой нарядный костюм, дрожал от холода и ужасно сердился на себя за эту дрожь; ему не хотелось, чтобы секретарь подумал, что он дрожит перед ним от страха. Когда сановник вступил в соседнюю каморку, Казанова вышел ему навстречу из своей камеры; проходя в низенькую дверь, он был вынужден согнуться вдвое, и это отлично сошло за поклон перед его превосходительством. Затем, выпрямившись, Казанова молча уставился на секретаря, ожидая, что он ему скажет. Секретарь, в свою очередь, молча смотрел на Казанову, должно быть, тоже выжидая, не скажет ли что-нибудь узник. Так постояли они один против другого, как статуи, минуты две. Выждав это время, секретарь молча кивнул Казанове, тот отдал поклон, секретарь повернулся и вышел. А Казанова, дрожавший от холода, немедленно улегся в постель, чтобы согреться.
В четверг к Казанове пришел духовник-иезуит; он исповедал его, а на следующий день приходил священник от Св. Марка и причастил узника. Исповедник, между прочим, спросил его, молится ли он.
— Молюсь с утра до вечера и с вечера до утра: в моем положении все, что во мне происходит, — мое беспокойство, мое нетерпение, даже все движения моего разума, перед лицом Божественной мудрости, видящей мое сердце, должно являться не чем иным, как непрестанною молитвою.
Этот иезуит, между прочим, предсказал Казанове, что он не выйдет из тюрьмы раньше своих именин, т. е. дня св. Иакова (25 июля по католическим святцам). Это пророчество, высказанное весьма внушительным тоном, произвело громадное впечатление на Казанову. Он знал, что исповедавший его иезуит состоит духовником одного из инквизиторов, сенатора Корнера. Этот старец был человек громадной учености и притом пользовался репутацией) человека незапятнанной честности.
Праздная мысль узника всеми силами ухватилась за предсказание монаха. Он возвестил, что плен Казановы кончится в день памяти его святого. Казанова прежде всего подумал о дне св. Иакова; но он тут же вспомнил, что он был как раз в этот самый день арестован. Значит, на предстательство своего главного патрона он не мог рассчитывать. Но по католическому обычаю Казанова имея несколько имен. Календарь у него был, и он качал отыскивать в нем даты празднования своих святых. У него еще было имя Георгия, но Казанова вспомнил, что никогда не думал об этом святом и не обращался к нему. Оставался св. Марк — покровитель Венеции. День его памяти падал на 25 апреля. Казанова молился великому евангелисту целые дни; но 25 апреля прошло и кануло в вечность, а Казанова все еще сидел в «свинчатке». После того он обращался к иным фамильным покровителям, Филиппу, Антонию, который по вере благочестивых падуанцев совершает каждый день тринадцать чудес; но для Казановы великий святитель не свершил чуда. В конце концов, изверившись в помощи свыше, Казанова вновь сосредоточил все свои надежды на своем долоте.
Через две недели после Пасхи ростовщика перевели в другую тюрьму; Казанова вновь остался один и мог приступить к выполнению своего замысла. Он решил поторопиться, чтобы опять не привели нового сожителя. Он принялся за работу тотчас, как только увели еврея. Он отодвинул свою кровать, зажег лампочку и, улегшись ничком на полу, принялся буравить пол, собирая щепки в салфетку. Работа первое время шла очень туго; Казанова был к ней не привычен, да и орудие его совсем для этой цели не годилось. Но мало-помалу он наловчился и с удовольствием убедился в том, что с каждым ударом долота стружки и щепки становятся крупнее.
Пол был лиственничный. Казанова начал долбить в стыке двух досок. Скоро его салфетка наполнилась стружками и щепками; он завязал ее и на другой день незаметно выкинул из нее мусор за груду хлама, лежавшего в соседней каморке, куда его выпускали прогуляться. Его несколько смутил значительный объем мусора, но он надеялся, что в огромной куче хлама этот сор некоторое время останется незамеченным. Скоро первая доска была обсечена с двух сторон, и так как пол, по счастью, был настлан без скрепления досок между собою, то отсеченный участок свободно был снят с места. Под первою настилкою обнаружилась вторая; Казанова, работая с лихорадочною поспешностью, одолел и эту настилку, потом покончил и с третьей. Через три недели каторжного труда он проделал сквозную дыру через все три настилки. Но когда дерево было снято, он опустил в отчаянии руки: под деревянными настилками был налит слой мраморного цемента, называемого в Венеции «terrazzo marmorin», т. е. мраморной кладки. Эта масса, очень употребительная при тамошних постройках, представляет собою крепкую и прочную смесь мраморных кусочков с цементом. Она была так тверда, что долото Казановы скользило по ней, почти не оставляя никаких царапин. Отчаяние узника легче себе представить, чем выразить словами. Он готов был бросить все на произвол судьбы. Но его гибкий ум и память не оставались в бездействии и еще раз выручили его. Он вдруг вспомнил одно место из Тита Ливия, которое, по странной случайности, пригодилось ему. Этот классический автор, описывая поход Ганнибала, упоминает о том, что при переходе через Альпы карфагенцы разбивали скалы топорами, смочив их предварительно уксусом. Внезапная мысль осенила Казанову. Уксус у него был. Он облил мраморную настилку драгоценною жидкостью и, к своему восторгу, убедился в том, что она размягчилась. Он вновь с жаром принялся за работу, скоро выбрал весь этот слой кладки и дошел до нижних деревянных настилок. Работа теперь страшно затруднялась тем, что дыра значительно углубилась и надо было копаться в глубине этой темной ямы. Но надежда на скорое успешное окончание всех трудов и бедствий дала Казанове несокрушимую энергию. Пришел, наконец, давно жданный момент; вся толща пола была пробуравлена; оставался только нижний дощатый слой. Казанова осторожно провертел в нем сначала маленькое отверстие, чтобы взглянуть вниз; он убедился, что не ошибся: он увидел под собою зал заседаний Совета Десяти и инквизиции, как и ожидал.
Наступил июнь, начались жары. Казанова работал совсем голый; он изнывал от духоты, но дух его становился с каждым днем бодрее. И вдруг 25-го числа, как раз в день св. Марка, чтимый всею Венециею, в самый разгар работы Казанова услыхал шум шагов и стук отпираемых замков и засовов. Он с ужасом вскочил с пола, задул лампу, двинул свою койку на место и бросился на нее вне себя от страха. Почти в то же мгновение раздался голос Лоренцо. Он весело, со своими плоскими шуточками возвещал Казанове прибытие нового товарища по заключению. Несчастный новичок, вступив в каморку, с отчаянием восклицал:
— Где я? Куда меня запирают? Боже, какая тут жара и духота, какой смрад! С кем я тут буду?!
Лоренцо, видя Казанову в чем мать родила, попросил его одеться и выйти на минуту в другую каморку, пока принесут кровать и вещи нового узника. Лоренцо, очевидно, ничего не заметил и ничего не подозревал. Казанова, убедившись в этом, перевел дух. Тюремщик между тем хлопотал в каморке и, по обыкновению, болтал; он успокаивал узников, что воздух сейчас освежится, что дурной запах ничего не значит. «Это от масла!» — заметил Лоренцо как бы мимоходом. Казанова вздрогнул от этого слова; ему стало ясно, что еврей-ростовщик выдал тюремщику секрет импровизированной лампы. Но Лоренцо, видимо, решился допустить эту поблажку узнику; он, быть может, не хотел с ним ссориться из-за пустяков, хотел выразить этим признательность за денежные подачки, которые ему перепадали от Казановы.