Происшествие с трупом окончилось весьма забавно; но Казанове было не до забавы. Он прежде всего убедился, что попал в такое милое место, где ложное легко могло казаться истинным, а истина — ложью и где здравое рассуждение утрачивало значительную долю своих естественных прерогатив. Он решил взять себя в руки, чтобы впредь, по возможности, не делаться жертвою таких ужасных иллюзий. Он призвал на помощь весь свой запас философии, зародыши которой всегда таились в его душе, но до сих пор еще, за ненадобностью, не были им выращены.

Казанова вновь подумал о сне, но тотчас решил, что ему не уснуть. Хотел встать, но стукнулся головою в потолок; он вспомнил, что каморка низка по его росту, и уселся на полу. Он просидел так часов восемь; начинал уже брезжить дневной свет. Казанова с нетерпением дождался дня; ему почему-то казалось, что как только настудит день, его тотчас выпустят из тюрьмы. И каждый раз при этой соблазнительной мысли, которая превратилась в непоколебимую уверенность, он весь охватывался жаждой мщения. Он видел себя во главе целого народного восстания; он мысленно уже захватывал в плен всех членов утеснявшего его правительства; он избивал без жалости и пощады всех венецианских аристократов. Он знал своих врагов, и его пылкая южная фантазия разила их одного за другим. Он переделывал все государственное правление. Досужая и разболевшаяся фантазия сооружала целую гору из воздушных замков. Как всякий человек, охваченный страстью, он совсем забыл, что его мышлением руководит не друг — разум, а враг — гнев.

Наконец совсем рассвело. Где-то вдали по коридорам раздалось лязганье отпираемых замков и скрип дверей. Раздались шаги человека, подошедшего к его двери, и послышался голос тюремщика сквозь окно каморки:

— Ну, надумали вы, наконец, что будете кушать? — крикнул он узнику.

Казанова ответил ему, что хотел бы рисового супа, вареной и жареной говядины, хлеба, вина и воды. Он проговорил свое меню очень спокойным голосом, и тюремщик, как ему показалось, был удивлен тем, что узник пребывает в таком мирном настроении, не вопит, не жалуется.

Тюремщик ушел, но через четверть часа вернулся и выразил удивление по поводу того, что узник не потребовал себе ни кровати, ни мебели.

— Если вы воображаете, — прибавил он, — что вас заточили сюда только на одну ночь, то очень заблуждаетесь.

Казанова попросил его доставить все, что ему необходимо, но тюремщик сказал, что узник должен указать ему, откуда все это следует взять. Он подал Казанове бумагу и карандаш, велел составить список всех нужных вещей и написать адрес того лица в городе, которое всем этим снабдит узника. Между прочим, он внес в список книги и письменные принадлежности. Тюремщик не умел читать, и Казанова сам прочел ему свой реестр; тот тотчас велел вычеркнуть книги, письменные принадлежности, зеркало, бритвы; ничего этого держать в тюрьме не позволялось. Затем тюремщик спросил денег на обед. У Казановы было с собой всего три цехина; он отдал один из них. Тюремщик долго ходил еще по коридору из каморки в каморку; в этом коридоре, как потом узнал Казанова, содержалось семеро узников, рассаженных подальше один от другого, чтобы они не могли войти в сношения.

Около полудня принесли вещи и обед. Ножа и вилки узникам не давали, а только одну костяную ложку. Тюремщик велел заказать обед на завтра сейчас же, потому что он приходит всего раз в день. Что касается книг, то секретарь инквизиции уведомлял Казанову, что книги, которые он просил, не могут быть доставлены, а вместо них дадут другие.

Полагая, что тюрьма наполнена злодеями, ворами и разбойниками, Казанова первое время был рад, почти благодарен, что его посадили отдельно. Но скоро одиночное заключение дало ему почувствовать весь свой ужас.

Он был не в состоянии ничем занять свою мысль. Ему казалось, что во сто крат было бы отраднее сидеть с разбойником, с заразительным больным, даже с диким зверем, только бы не быть вечно одному, под замком.

Он попробовал есть, но мог проглотить только несколько ложек супа. Он был весь разбит, болен. Он уселся в кресло и тупо дремал весь день. Ночью он не мог сомкнуть глаз. Его будил неумолчный гомон крыс в соседней камере. Бой часов на колокольне Св. Марка, громкий, отчетливый, раздававшийся словно в самой каморке, выводил его из себя. К этим двум козням присоединилась третья, лютейшая из всех: Казанову осадила целая армия блох. Их бесчисленные укусы доводили его до судорог.

Наутро пришел тюремщик с двумя сторожами. Принесли обед и обещанные книги, прибрали каморку. Казанова хотел было выйти в соседнюю каморку, но ему сказали, что это запрещено. Поев на этот раз с некоторым аппетитом, Казанова взялся за книги; их было две-одна — сочинение какого-то иезуита, чисто духовная, другая содержала фантастическую историю Девы Марии, написанную какою-то монахиней-визионеркой. Читая эту странную книгу, Казанова только дивился, как она могла быть пропущена цензурою святейшей инквизиции! Это одностороннее и однообразное чтение оказало даже на самого Казанову весьма неприятное действие. Фантазия монахини осаждала во сне его мозг, и он ужасно жалел, что у него тогда не было бумаги и пера, чтобы записать все, что ему грезилось. Он остался глубоко убежденным, что чтение подобной книги, при всех условиях одиночного заключения, очень легко может довести до сумасшествия даже самого здравомыслящего и положительного человека.

Через десять дней средства Казановы истощились. Тогда ему назначили от казны определенное содержание, приблизительно около рубля в день. Этого хватало ему с избытком, потому что тратить много не приходилось. Он потребовал было, чтобы ему доставляли газету, но этого не разрешили. На еду же он тратил сущие пустяки; аппетит у него совсем пропал. Он был лишен света, движения, свежего воздуха и задыхался от жары. Стоял июль месяц, и стены тюрьмы были раскалены горячим итальянским солнцем. Казанова сидел целые дни на кресле голый; пот лил с него ручьями; на полу около кресла стояли лужицы от падавших с него капель испарины.

У него началось страшное расстройство пищеварения, сопровождавшееся лихорадкою. Однажды он совсем не прикоснулся к своему обеду. Тюремщик Лоренцо обратил на это внимание и, увидев, что узник совсем болен, призвал врача. На счастье, этот эскулап оказался человеком жалостливым. Он, насколько было возможно, облегчил страдания несчастного, добыл для него другие, более интересные книги и даже выхлопотал перевод его в соседнюю, более удобную камеру; но Казанова отказался от этого, боясь крыс. Все-таки ему позволили выходить в соседнюю камеру на время уборки его помещения. Там он мог распрямиться и пройтись.

Так прошло два месяца — август и сентябрь. Казанова ровно ничего не знал и не ведал о своей дальнейшей участи. Он все ждал, что его вызовут к допросу, но напрасно. В течение сентября в нем постепенно созрела и укрепилась мысль, что его заключение непременно окончится 1 октября. Дело в том, что в этот день, по закону, ежегодно сменялся состав венецианского правительства. Те, которые заточили нашего героя, сменятся другими; эти тотчас увидят, что он страдает невинно, и немедленно его выпустят; так он решил и верил в это слепо, со всем фанатизмом арестанта. Последний день сентября он провел в страшном возбуждении, всю ночь не спал и утром ждал Лоренцо, как посланника Провидения. Ему все казалось, что его тюремщик войдет и тотчас выведет его из тюрьмы. Но Лоренцо пришел по обыкновению и ничего нового не сообщил. Дней пять-шесть после того Казанова кипел от ярости и безнадежного отчаяния Потом им вдруг овладела мысль, что никакого над ним не будет ни суда, ни следствия, а просто-напросто оставят его в этой норе на всю жизнь. Тогда он принял бесповоротное решение — либо бежать, либо принудить своих палачей, чтобы они его убили.

Тогда проекты и планы бегства вдруг толпою нахлынули в его разгоряченный мозг. Он хватался за каждый из них, напряженно обдумывал его во всех мельчайших подробностях до тех пор, пока не нападал новый план, который казался ему несравненно удобнее и разумнее; тогда он бросал прежний проект и с той же настойчивостью принимался обдумывать новый.