Зная, что повода для продолжительного отсутствия у него нет, я решил погодить, пока он вернется, но вдруг противно скрипнула дверь, и в комнату просунулась голова той самой старушки, которая впустила меня в квартиру.

— Если вы ждете Владимира Ивановича, — сказала она, опасливо щуря на меня глазки, — то нечего его ждать. Он поехал к дочке праздновать юбилей. Раньше темна не будет — так и велено передать.

— Гм! — пробормотал я. — А вы случайно не в курсе, что это за юбилей?

— Как же, обязательно в курсе, — ответила старушка, сообщив своему лицу величавое выражение. — Ведь ни сегодня именинник, я насчет именин всегда в курсе.

Я очень удивился тому, как это я позабыл, что 13 февраля у Владимира Ивановича день рождения, а в этом году даже не просто день рождения, по именно юбилей. Делать было нечего — предстояло ехать к Ольге на площадь Маяковского; я раскланялся со старушкой и покинул одиннадцатую квартиру.

Выйдя из дома, я спустился до угла Барыковского переулка и бывшей Остоженки, где и остановился в раздумье: удобно было появиться у Ольги Иовой в день юбилея Владимира Ивановича или же неудобно? То есть это было, конечно же, неудобно, но поскольку мой визит был продиктован прямо-таки пожарными обстоятельствами, поскольку с финскими лекалами требовалось немедленно разобраться, я просто решил соврать, что ни о каком юбилее понятия не имел.

Вот что заслуживает отдельного замечания: когда я уже стоял напротив двери в квартиру Ольги, прислушиваясь к доносившемуся до меня приглушенному смеху, бубнению и позвякиванию посуды, моя рука, было потянувшаяся к кнопке звонка, внезапно повисла в воздухе, потому что во мне екнуло что-то предохранительное, но я не послушался знамения и решительно позвонил.

Мне открыл Саша Иов. Сначала он меня не узнал, и поэтому встретил довольно мрачно, но потом его лицо приобрело чрезвычайно радостное, хотя отчасти и придурковатое выражение.

— Ба! ба! ба! — завопил он, разводя руками. — Вот это сюрприз! Вот это называется, приятный сюрприз!..

Признаться, я не ожидал от Саши ни первого, ни второго, но меньше всего я ожидал от него третьего: он полез ко мне целоваться.

На Сашины крики явилась Оля; она кротко мне улыбнулась и сказала, протянув руку:

— Я тоже рада вас видеть. Может быть, в этом не следует признаваться, но я всегда рада вас видеть. При вас во мне начинает работать дополнительное электричество.

После всех злоключений того рокового дня от этих слов мне сделалось так тепло, так трогательно тепло, что у меня запершило в горле. Принимая в соображение надрывное состояние чувств, которое могло привести к неприлично сентиментальным последствиям, я поспешил отвлечь от себя внимание.

— Что это у вас сегодня дым коромыслом? — спросил я, притворяясь, будто ничего не знаю о юбилее.

— Здравствуйте, я ваша тетя! — сказал Владимир Иванович, появляясь в прихожей. — Ведь я именинник сегодня, шестьдесят пять лет мне сегодня стукнуло — юбилей!

С этими словами Владимир Иванович ввел меня в комнату, легонько подталкивая под локти.

Из-за того, что единственная комната в Олиной квартире была довольно мала, поначалу мне показалось, что гостей собралось значительное число, но на самом деле их оказалось совсем немного; присутствовали уже упомянутый Саша Иов, Ольга и сам Владимир Иванович, затем Сергей Васильевич, сын капиталиста, бывший комсомольский работник, сын Сергея Васильевича великовозрастный Алеша, на вид туповатый малый, и Роман, сын Алеши, грустный парень лет четырнадцати, не больше. Самое приятное впечатление на меня произвел Роман и Олина собака, заведенная в пику общественности, огромный пес с печальным взглядом, почему-то сильно смахивающий на Романа.

После того, как я со всеми перезнакомился, меня усадили за стол, и мы всей честной компанией выпили за здоровье Владимира Ивановича, причем Саша ни к селу, ни к городу крикнул «горько». Когда все стали закусывать, я было заикнулся относительно финских лекал:

— Я, собственно, что хотел вас спросить, — начал я, обращаясь к Владимиру Ивановичу, но Санта меня перебил:

— Вот будьте судьей, — сказал он. — Тут у нас разгорелся довольно дурацкий спор: дядя Сережа и отец утверждают, что у стариков память лучше…

Вслед за этим вступлением завелся разговор того сорта, который я бы назвал народным разговором и который представляет собой такую же неотъемлемую часть нашей национальной культуры, как пивные у англичан и хоровое пение у эстонцев; разговор известный: горячий, то и дело перепрыгивающий с одного на другое, а главное — в высшей степени отвлеченный, не имеющий никакого отношения к практике нашей жизни, из-за чего его можно было бы приравнять к переливанию из пустого в порожнее, если бы не то загадочное удовольствие, которое вечно получается в результате.

— Не знаю, как вообще, — сказал я в ответ на Сашино приглашение, — но памятливость Владимира Ивановича поразительна. Кстати, Владимир Иванович, я вот что хотел вас спросить…

— Будем считать, что отец приятное исключение, — снова перебил Саша.

— Ну почему же? — вступил Сергей Васильевич. — Я тоже отлично все помню, включая детство. И квартиру нашу в Водопьяном переулке помню, и немцев в Киеве, и французов в Одессе. Конечно, я не скажу, какой у меня был распорядок дня, положим, 13 февраля 1918 года, но сердюков я помню явственно, как живых.

— Ну и что? — сказала Ольга, глядя в стоявшую перед ней рюмку.

— То есть как это — ну и что? — переспросил Сергей Васильевич, как мне показалось, не без обиды.

— Вот вы, дядя Сережа, помните еще сердюков, — продолжала Оля, — другими словами, вы, как говорится, пожили на своем веку, а что, собственно, из этого следует?

— А ничего не следует, — растерянно ответил Сергей Васильевич. — Почему из этого что-то должно непременно следовать? Прожил человек жизнь, и очень хорошо, и отлично…

— А ведь это мысль! — весело воскликнул Саша и вытаращил глаза. — Действительно, прожил человек жизнь, и очень хорошо, и отлично. Ведь это на самом деле изумительно! Хотя бы в свете того, что существуют выкидыши, бесплодие и аборты.

— Самое смешное заключается в том, — сказал я, — что это действительно стоящая мысль. Ведь перед природой мы все равны, и если из факта существования бабочки-махаона следует только то, что она очень скоро перестанет существовать, то с какой стати что-то особенное должно следовать из факта существования человека?

Сказав это, я призадумался и на некоторое время выключился из спора.

Собственно, призадумался я над одной замечательнейшей чертой народного разговора, которая состоит в том, что принципы, отстаиваемые собеседниками, это вовсе не обязательно коренные их принципы, а чаще всего принципы, вызванные духом противоречия и поворотами народного разговора, и, если убежденному атеисту по ходу дела выпадет доказывать, что бог есть, он будет доказывать, что бог есть. Во всяком случае, я сроду не придерживался той точки зрения, что из факта человеческого существования следует только то, что он когда-нибудь перестанет существовать.

Когда я очнулся, Саша говорил, приставив к виску безымянный палец:

— …самое смешное-то заключается как раз в том, что этот вопрос вынужденный, почти искусственный и существует только постольку, поскольку жизнь конечна, поскольку рано или поздно приходится помирать. Живи человек даже не то, что вечно, а лет двести-триста, ни о каком смысле жизни он бы и понятия не имел.

— Как бы там ни было, — сказала Оля, все еще не отрывая взгляда от своей рюмки, — вопрос существует, и это факт. В масштабе человечества он, наверное, всегда будет открытым, потому что тут никакой формулы вывести невозможно, но это еще ничего; ужасно то, что он никак не решается в масштабе отдельного человека. И это действительно ужасно, потому что в принципе он решается. Но вот я прожила уже тридцать лет, а зачем — представления не имею. Точнее: слышу звон, да не знаю, где он.

— Я тебе подскажу, — отозвался Саша. — Дело надо делать; нужно уйти с головой в любое гуманистическое дело — только в этом разрешение гамлетовских соплей. Кто занят конкретным делом, того абстрактные вопросы не занимают.