Каллистрат тем временем потушил электричество и зажег свечи, от которых по стенам и потолку полезли громадные тени. Затем братья сели за стол, поделили кипу листков на две примерно равные части, и чтение началось. Савватий читал первым, Каллистрат вторым.

Вырубов слушал и не понимал решительно ничего. В принципе речь, как и было обещано, шла о тигре, которого приручил один пионер, но поскольку тигр постоянно мыслил человеческими категориями и вообще выходил намного толковее пионера, поскольку пионер в конце концов отвел тигра на живодерню и поскольку в финале ни с того ни с сего появлялась говорящая ель, сделавшая жестокий выговор пионеру, Вырубов не понял решительно ничего. А впрочем, как и всякий русский человек, он относился к литературе благоговейно, полагая, что уж если человек пишет, то он знает, зачем он пишет.

После того как близнецы закончили чтение, наступила неприятная тишина. Иван было заговорил о том, что ему, как анималисту, показался недостаточно выпуклым образ тигра, но оборвал на полуслове. Несколько тихих ангелов пролетело, прежде чем Елена Петровна попросила свою соседку:

— Наташа, возьми гитару.

Девушка с прямыми темными волосами послушно встала со своего стула, отправилась в комнаты и через минуту вернулась с гитарой, огромной, как детская виолончель. Она немного потренькала струнами, потом заправила прядь за ушко и запела низким, приятным голосом.

Вырубова пробрало. От пения Наташи, пения нежного и сладко-томительного, от свечного, библейского освещения и еще от чего-то, неизъяснимого простыми словами, по нему побежали маленькие иголки. На душе вдруг сделалось так привольно и одновременно так утонченно тесно, что обязательно нужно было сказать что-нибудь прекрасное, как-то выразиться, иначе это сделала бы восторженная слеза. Но тут он мимоходом опустил глаза долу и оцепенел: на полу, неподалеку от ножки стола, стояла на задних лапках большая крыса; ее остренькая мордочка с глазами, светившимися внутренним рубиновым светом, была склонена несколько набок и выражала такое внимание, такое сочувствие пению и гитаре, что это было немного страшно.

— Алиса пришла! — сказал юноша с больными ногами и засмеялся.

Вырубов вопросительно на него посмотрел.

— Это наша Алиса, — тихонько объяснил юноша. — Когда Наташа ноет, она всегда заявляется. Эй, Алиса?..

Алиса подняла голову, посмотрела на юношу, но тут же и отвернулась, показав даже что-то похожее на раздражение. Движение эго было таким человеческим, что гадливость, напавшая было на Вырубова, улетучилась. Как только Наташа кончила петь, Алиса уползла, шурша голым хвостом по полу.

Опять наступила тишина. Издалека долетел стеклянный звон Кремлевских курантов.

— Наверное, по койкам, товарищи? — сказал Иван, и все начали расходиться.

Эту ночь, как и все последующие коммунальные ночи, Вырубов спал в Ивановой комнате, на древней железной кровати, которая как-то постанывала и скрипела. Только что отошедший вечер посеял в его душе прекрасную смуту, и он долго не мог заснуть. Он ворочался с боку на бок и наконец робко спросил своего соседа:

— Иван, ты спишь?

— Нет.

— Слушай, как это так получилось, что вы все стали здесь жить?

— А черт его знает, как… — ответил Иван. — Люди все приходили, приходили, а потом некоторые стали не уходить.

Где-то в углу дискантом запел сверчок.

— Ну и что дальше?

— А что дальше? Стали жить…

— Не знаю, — сказал Вырубов, — может быть, мне только с первого взгляда так показалось, но думается, что это какая-то настоящая жизнь. Понимаешь, при такой жизни решается, наверное, один из самых важных человеческих вопросов — с кем жить; то есть ты можешь выбирать, с кем тебе жить. Ведь мы, как это ни странно, никого не выбираем: ни родителей, ни детей, ни соседей, ни сослуживцев. Друзей, и тех мы не выбираем, а дружим с теми, кого нам подсовывает судьба. О женах я уже не говорю.

— Ты погоди восторгаться, — сказал Иван и протяжно зевнул. — Ты поживи с нами, а потом восторгайся. У нас многие не уживались, тут, брат, тоже есть свои пригорки-ручейки.

— Я не об этом говорю. Конечно, и у вас должны быть недоразумения, это даже нормально: там, где есть люди, должны быть и недоразумения. Я о принципе говорю. Ведь если сравнить принцип семьи с принципом коммуны, то семья проигрывает подчистую. Вот ты был когда-нибудь женат?

Иван не ответил: то ли ему было лень говорить, то ли он уже засыпал, то ли его тема не интересовала; Вырубов вздохнул и повернулся на другой бок. Вдруг ему пригрезилась Наташа, и в душе что-то радостно шевельнулось. Он попытался до тонкостей припомнить ее черты, но они ему не давались. Думать о Наташе было захватывающе приятно, но все-таки ему было отчего-то не по себе; разуму и чувству было хорошо; разум говорил, что случай свел его с очень правильной формой жизни, а чувство намекало на инкубационную стадию влюбленности, и все-таки ему было что-то не по себе. Он долго еще ворочался, прислушиваясь к трелям сверчка, посапыванию Ивана и сонному бормотанию старика, которое доносилось из соседней комнаты, и думал о том, что всякие мало-мальски существенные перемены в зрелые годы требуют от человека незаурядной решимости и даже отчаянности первопроходца.

Поначалу, то есть примерно в течение двух недель, коммунальные вечера Вырубова умиляли, а после начали утомлять. Вырубов возвращался со стройки, ужинал за общим столом, и затем повторялось то, чему он был свидетелем в первый вечер: Иван грозился из гигиенических соображений снести в ломбард старикову шапку, Савватий и Каллистрат устраивали чтение своих смело непонятных вещей, а Наташа пела и, как гамельнский крысолов, вызывала из подземелья меломанку Алису. Вообще за эти две недели произошло только одно исключительное событие — вскоре после появления Вырубова на улице Осипенко коммуна приобрела в комиссионном магазине двенадцатый стул. Но потом в полуподвале случился большой скандал, из-за которого коммунальная жизнь Вырубова пошла прахом.

В тот вечер он несколько припоздал, так как по пути со стройки зашел на почту отправить дочерям пятьдесят рублей. Когда он явился, коммуна была уже за столом, и братья-литераторы разносили макароны по-флотски. Все молчали, но это было не просто молчание, а гнетущее, настораживающее молчание, которое нависало над застольем как второй, невидимый потолок.

— Случилось что-нибудь? — испуганно спросил Вырубов.

Молчание. Только минуты через три старомодно причесанная девушка вздохнула и сказала:

— Наташа обратно к мужу уходит.

— Нет, это, конечно, жалко, — подхватил юноша с больными ногами, — мы к ней привыкли и все такое, но зачем же корчить панихидные физиономии? Радоваться надо, что человек уходит к людям, что он будет жить нормальной семейной жизнью…

— То есть как это «уходит к людям»? — сказал с оскорбленным недоумением Каллистрат.

— Да! — поддержал Савватий. — Что значит «будет жить нормальной жизнью»? У нас что, ненормальная жизнь?

— Это он намекает, что мы здесь все московские инвалиды, — сказала девушка, причесанная старомодно.

— Я не намекаю, — возразил юноша. — Я всегда прямо говорил, что мы здесь все московские инвалиды.

— В первый раз слышу, — вдруг вступил дед. — Это кто же у нас еще инвалид?

— Все! — сказал юноша. — Мы все тут калеки, просто по мне это сразу видно, а к остальным нужно еще присматриваться.

— Нет, зачем же, — сказал Иван. — Давай не будем путать божий дар с яичницей. Нам, брат, очень понятно твое несчастье, но зачем же шельмовать окружающих? Окружающие-то тут при чем? Разве они виноваты в твоем несчастье? Нехорошо это, брат, неблагородно, несправедливо!

— Несправедливо? — произнес юноша на высокой, нервной, взрывоопасной ноте, и у него но лицу побежали тени. — А справедливо, что, может быть, из всех наших инвалидов я один не инвалид, и я… инвалид. Это справедливо? Разве я виноват, что эти два поганых отростка меня не держат? Вот эти два немощных, подлых, проклятых отростка!