— Мандат у тебя есть? — перебил Калмыков.

Гнездиков отрицательно покачал головой.

— Может, брешешь? Может, у вас никаких отрядов и в помине нет?

Напуганному Гнездикову пришла в голову мысль.

— У нас телеграфную линию ладили перед моим уходом. Запроси завод, кто есть Гнездиков.

Днем из Богоявленска подтвердили, что Гнездиков послан для связи. Блюхер мучительно долго размышлял над тем, куда двинуться отряду. До позднего вечера расспрашивал Калмыкова, Гнездикова и других про дорогу вдоль Белой и чертил на большом листе самодельную карту.

На другой день на совещании командиров полков главком изложил план похода Южноуральского отряда.

— Не пойдем! — неожиданно заявил Иван Каширин.

— Как так не пойдем? — удивился Блюхер.

— Очень просто, мой полк отказывается…

Удар кулака по столу оборвал речь Каширина. Никогда раньше Блюхер не позволил бы себе такую резкость, но сейчас, когда решалась судьба тысяч людей, его возмутило поведение Каширина.

— Мы тебя спрашивать не станем, — пригрозил главком. — Ты анархизм выбрось на свалку. Революционная дисциплина — закон. Не подчинишься — будем судить.

Николай Дмитриевич, — ему трудно было стоять на костылях, — продолжая сидеть, поднял руку, призывая к порядку. Он понимал, что прав Блюхер, а не брат.

— Главком знает, что говорит. Со мной к Блюхеру не хотел идти? Не хотел! На Верхне-Уральск подбивал меня вести отряд? Подбивал! Что из этого вышло? Один конфуз! Людей потеряли, а не пробились.

— Не надо было с Извоза уходить, — бросил Иван.

В спор вступил Шарапов:

— Я тоже слово скажу. Мы, казаки, пошли к Блюхеру драться за идеал, — он вспомнил слова Цвиллинга на одном из митингов, — а ты, Иван Дмитриевич, за амбицию. Решать будешь не ты, а мы вместе. Куда ты пойдешь? Здесь останешься? Думаешь, удержишься в горах? Сдавят тебя дутовцы да еще на суку повесят. Василий Константинович, голосни, пожалуйста!

Слова Шарапова показались Блюхеру такими убедительными, что он ухватился за них и тут же предложил:

— Кто за то, чтобы идти на север и соединиться с Красной Армией?

Все, кроме Ивана Каширина, подняли руки.

— Иди отсюда, Иван Дмитриевич, — не скрывай своего раздражения, приказал Блюхер. — Если до утра не переменишь свое решение — уводи полк, иначе прикажу тебя арестовать и судить.

Каширин зло сплюнул и вышел на улицу.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Если взобраться на макушку Мраткиной горы, то в глаза сразу бросится серебряная нить реки Белой, а над ней лабиринт долин и сопок, густо поросших лесом. С запада на восток, от стыка Волги с Камой до города Троицка, змеею петляет Верхне-Уральский тракт. То он прячется у отвесных мшистых окал, то тяжело взбирается на перевалы, то пугливо опускается к берегам рек и речушек, нежась в тихих лугах.

Кряжист хребет Ала-тау, на макушке его седловины две зеленые шапки. На пути — Белорецкий и Узянский заводы, упрямый Авзян, тихая Кага. Суров и коварен двуглавый великан Южного Урала. Путника сторожат пропасти, кручи, обвалы.

В знойный августовский день девятьсот восемнадцатого года Южноуральский отряд покинул Белорецк и пошел на юг вдоль Ак-Исыль, красавицы Белой. Потянулись горы, как бесконечный строй великанов с упиравшимися в самое небо шапками.

Ехали конники в казачьих шароварах с синими лампасами, шли кавалеристы в пиджаках, косоворотках, в домотканых рубахах, ведя лошадей за повод. Племенные резвые кони рядом с крестьянскими пегашками и низкорослыми башкирскими рысачками.

Громыхала артиллерия — старые шумные пушчонки, трехдюймовые горные орудия.

Шли в матросских бушлатах, тельняшках, бескозырках. Кто в картузах с козырьками, кто в кепках и шляпах. Шли с «луизками», неуклюжими «гра», винчестерами, берданами, карабинами, а то и просто охотничьими ружьями.

Тянулись санитарные фургоны, походный лазарет, транспорт раненых. Тарахтел нескончаемой цепью обоз — башкирские двуколки, возы и подводы, пролетки, тачанки, беговые дрожки, тарантасы, груженные хлебом, зерном и мукой, сахаром и солью, солониной и картошкой. А дальше — людской поток беженцев: отцы, матери, жены и дети бойцов и командиров. Никто не захотел остаться в Белорецке на произвол судьбы. На их телегах дырявые матрацы, изжеванные перины, ящики с неприхотливым скарбом, самовары, казанки, чугунки.

— Какого черта он их тащит? — зло спросил Иван Каширин у Томина, намекая на Блюхера.

— Для тебя скотина дороже человека, а для Василия Константиновича наоборот. Не за себя воюем, а за все казачество, за всех иногородних. Чудной ты!

— Тоже сказал… Мы — военные люди, — не унимался Каширин, — а беженцы для нас — грузило на шее.

— Тебя убьют, баба бердан возьмет и дите свое защищать будет. Я тебя уважаю за то, что ты понял и пошел с нами, за храбрость уважаю, а как человека — нет. Прямо говорю — не заслужил.

Иван Каширин смущенно опустил глаза.

Вблизи раздался детский плач, заглушаемый скрипом колес и ржанием лошадей.

Неприветливо встретил Ала-тау героев Южноуральского отряда. В полдень седловина скрылась в черных тучах, налетел ураганный ветер, вырывая из земли столетние сосны. Деревья со стоном падали с круч.

Одна из телег перевернулась, и под ней задыхались дети. Растрепанная мать голосила, призывая на помощь, но ее никто не услышал. Люди цеплялись за камни, чтобы не упасть в пропасть, впивались ногтями в землю.

В этот час Блюхер с Кошкиным, рискуя собственной жизнью, ехали вдоль обоза, заставляя одних помогать другим. Неожиданно перед ними выросла женщина. Спрятав в заплечный мешок ребенка, она держалась левой рукой за колесо телеги, а правой тянула какого-то казака за рубаху, вылезшую поверх штанов. Ноги у нее скользили, и ей самой угрожала опасность скатиться в пропасть.

Кошкин узнал казака.

— Да ведь это Иван Каширин! — крикнул он Блюхеру и, спешившись, бросился на помощь женщине, а за ним и сам главком.

Как оказалось, Каширин, пропустив вперед свой полк, вспоминал Блюхера недобрыми словами за поход через Ала-тау. Он уж собрался догнать свой полк, как конь его споткнулся и упал, сбросив с себя седока. Каширин успел ухватиться за камень, но конь скатился с высоты и разбился. Женщина, укрывшаяся подле телеги, случайно увидела выбившегося из сил казака и без раздумья бросилась на помощь.

Когда ураган стих, то на смену ему пришел ливень, промочивший людей до нитки. Только на другой день отряду удалось с большими трудностями спуститься в долину Зигана. В борьбе со стихией погибли десять бойцов и двадцать два беженца.

Иван Каширин, раздевшись до исподников, сушил свою казачью одежонку.

— Ну как, Иван Дмитриевич, отошел? — спросил Томин.

Каширин стыдливо отвел глаза в сторону:

— Много лет прожил, а только этой ночью переворошил в думках всю свою жизнь. Совестно сознаться: баба с дитем меня спасла. Я эту бабу беспременно найду и низко поклонюсь ей в пояс.

— Она без твоих поклонов проживет. Плохо ты знаешь рабочий люд. Возьми муравья — не велик, а горы копает. Научи такую бабу уму-разуму — она весь мир переделает.

Слова Томина крепко запали в душу Каширина. Когда в Белорецке Русяев по поручению главкома объявил на сходе, что отряд уходит на соединение с Красной Армией, жители порешили тоже уйти. Но не все. Иван Каширин вспомнил женщину, которая безумолчно голосила: «Никуда не пойду. Моего мужика на Извозе убили. Задушу ребят, а потом себя». Она плакала, размазывая по грязному лицу слезы, била себя кулаками по голове. Каширин скрежетал тогда зубами, злился на Блюхера, а сейчас жалел, что она не пошла со всем отрядом.

Целый день простояли в долине. Под вечер седловина Ала-тау наполнилась червонным золотом, напоминая огромный ковш, в котором варилась медь, а когда закат погас, горы в ожидании прихода луны замерли для парада.

Блюхер взглянул на посветлевший бархат Алатау — как будто и не было урагана — и подумал об отряде: «Если бы сейчас снова потребовалось перейти через хребет — все поднялись бы и пошли».