Изменить стиль страницы

Самой большой проблемой нашего проекта оказался Гуннаров могильный памятник, торчащий как раз посреди двора. К этому времени Гуннар уже закончил высекать свое первое имя и принялся за второе, Кулбьёрн. Он опасался, что оно не поместится в строку.

— Боюсь, придется начать все заново, на другом куске гранита, — сказал он. Я только кивнул, уже решив для себя, что лучше мне вообще не лезть в эти дела с надгробием.

Прежде чем приступить к убийству беззащитного бурьяна, Гуннар повел меня к себе в комнату и показал, что он сделал с теми двенадцатью месяцами, которые я ему раздобыл: пробил скоросшивателем и поместил в папку с этикеткой «Жизнь». Он продемонстрировал мне ее с такой гордостью, с какой иные показывают свои фотоальбомы.

— Я вчера проконсультировался с доктором Г., — сообщил Гуннар. — Он сказал, что я, пожалуй, протяну месяцев девять, а может, и больше, потому что, судя по симптомам, мое состояние не ухудшилось. — Он погладил «папку жизни». — Но, скорее всего, истинная причина — в этом.

У меня вырвался нервный смешок.

— Любые средства хороши, если они помогают, правда?

Я все еще не врубался — воспринимает он все серьезно или так, подыгрывает. Ребята, подарившие месяцы своей жизни, в большинстве своем отнеслись к этой затее как к игре. То есть они, конечно, вникали и оспаривали правила; но это все равно как при игре в «Монополию», когда, приземлившись на «свободную парковку», требуешь от соперника пятьсот баксов. Правила это запрещают, но люди все равно настаивают на наличке. Собственно, однажды мой кузен Эл расквасил своему сопернику нос по этому случаю, из-за чего угодил прямиком в тюрягу — настоящую, не «монопольную».

Видите ли, даже когда игра идет всерьез, существует граница между «по-игровому всерьез» и «по-серьезному всерьез». Если бы я точно знал, по какую сторону этой границы находится Гуннар, мне стало бы намного легче. Похоже, в отношении него не я один чувствовал себя выбитым из колеи. Ах да, девочки, конечно, липли к нему, но когда дело коснулось литературных групп, раздел произошел по линии пола — то есть леди двинулись туда, где имелся романтический привкус, как, например, «К востоку от Эдема». В нашей группе поначалу было четверо парней, считая и нас с Гуннаром, но потом двое остальных мигрировали в другие романы. Я подозревал, что причина их миграции была та же, что и у фермеров в «Гроздьях гнева», — их гнали прочь бесплодные равнины смерти. Иными словами, парни не выдержали постоянных упоминаний Гуннара о своей кончине.

— Я никогда не забуду, — сказал он Девину Гилули, — что ты первым подружился со мной, когда мы переехали сюда. Согласишься нести мой гроб?

У Девина, побледневшего, как вампир, глаза полезли на лоб.

— А... да, конечно... — пролепетал он и на следующий день переметнулся не только в другой роман, но и в другой класс по английскому. Думаю, если бы была возможность, он бы сбежал в другую школу.

— Разве в вашей культуре не принято голосить по умершим? — спросил Гуннар у Хакима Хабиби-Джонса.

— А как это — «голосить»? — осведомился Хаким, из чего становилось ясно, что он больше Джонс, чем Хабиби. Гуннар продемонстрировал ему. Оказалось, «голосить» — значит тонко и визгливо вопить с переливами, — наверняка затем, чтобы поднять из мертвых того, по ком голосят. После чего Хаким тоже удрал.

Так мы остались вдвоем. И сейчас, опрыскивая двор Умляутов ядом, я боялся, что Гуннар заговорит о смерти травы и как-то перекинется на себя, типа он сам как эти сорняки под десницей Великого Мотыжника в небесах, и прочее в том же духе.

Однако Гуннар заговорил не о себе. Он заговорил обо мне. И своей сестре.

Я как раз собирался нанести удар милосердия особенно уродливому кусту, когда Гуннар сказал:

— А знаешь, ты Кирстен реально нравишься.

Я резко развернулся к нему, оросив гербицидом его башмаки.

— Ой, извини...

Он с полным самообладанием вытер жидкость тряпкой.

— Вот уж не думал, что для тебя это новость, — продолжал он. — Особенно если вспомнить поцелуй на всю газету.

Я поежился.

— И вовсе не на всю. Только на четвертой полосе. И, вообще, это был не настоящий поцелуй, а так просто, чмок. Во всяком случае, я так думаю. — Тут я немного кривил душой. На самом деле из головы у меня не шли слова Лекси. — А что, Кирстен тебе что-то говорила?

— Ей ни к чему что-то говорить. Я свою сестру знаю. Она абы кого не целует.

Вот оно — подтверждение из уст ближайшего родственника!

— Так как — я ей нравлюсь? В смысле Нравлюсь с заглавной буквы «Н», да?

Гуннар немного поразмыслил.

— Не то чтобы с заглавной... Скорее, это больше похоже на курсив.

По мне, это было в самый раз. От заглавной буквы у меня вообще крыша бы съехала.

— И ты... ну, ты ничего, что я ей нравлюсь?

Гуннар продолжал умерщвлять траву.

— А с какой стати мне быть «чего»? Лучше уж ты, чем какой-нибудь другой недоумок, так ведь?

Я был не совсем уверен, что у него действительно нет возражений; может, он только притворяется, что его все устраивает. Помню, подобная история случилась с десятилетней сестренкой Айры, которую в день св. Валентина поцеловал на детской площадке один двенадцатилетка. Услышав об этом, ее братец собрал целую шайку, и они буквально затерроризировали пацана; теперь сестре Айры, похоже, ждать следующего поцелуя до второго пришествия.

Однако тут была иная ситуация. Во-первых, это Кирстен поцеловала меня, а не я ее. Во-вторых, она старшая сестра Гуннара, и поэтому он вряд ли считает своей задачей защищать ее.

— Ты ей нравишься, потому что ты настоящий, — пояснил Гуннар. — Бесхитростный.

Вот это новости. Конечно я настоящий! Каким же мне еще быть? Но раз Кирстен ценит во мне настоящесть, то возражать не собираюсь. Что же до бесхитростности, то чем дольше я думал, тем больше проникался мыслью, что это очень высокая оценка. Понимаете, большинство моих однокашников можно разделить на три категории: позеры, кретины и лузеры. Позеры вечно строят из себя невесть что, пока сами не забудут, кто они такие, и не превратятся в полный нуль. У кретинов мозги усыхают до размера грецкого ореха, что происходит под влиянием как наследственности, так и средств массовой информации. И, наконец, лузеры — эти в конечном итоге находят друг друга где-то в донных отложениях генофонда, но поверьте мне, зрелище это весьма неприглядное.

Тем из нас, кто не подпадает ни под одну из перечисленных категорий, приходится туго: мы вынуждены жить собственным умом, что увеличивает наши шансы попасть как в сливки общества, так и в дурку. Но, алло, — если не помучиться, ничего не получится, так ведь?

Значит, Кирстен нравятся бесхитростные парни. Проблема в том, что притвориться бесхитростным невозможно: как только ты попытаешься это сделать, то перестанешь быть бесхитростным. Вообще-то, сдается мне, бесхитростность сродни бестолковости. Например, когда порядочный человек настолько бестолков, что не догадывается о собственной порядочности — вот тогда про него можно сказать, что он бесхитростный.

Не знаю, каков я, но поскольку почти все время веду себя как полная бестолочь, то, пожалуй, она права, я бесхитростный.

— Ага... — протянул я. — И что мне теперь делать, как думаешь? — Я козырял своей бестолковостью, словно это невесть какое великое достоинство.

— Пригласи ее на свидание, — посоветовал Гуннар.

На этот раз я плеснул ядовитой жидкостью в собственную физиономию.

Мой вам совет: всячески избегайте попадания гербицида в глаза. Недаром инструкция рекомендует надевать защитную маску. Но разве ж я прислушиваюсь к инструкциям? Резь в глазах загнала совет Гуннара куда-то в дальний уголок моего сознания, и на некоторое время для меня мир перестал существовать.

Я проторчал в ванной с полчаса, промывая глаза, а Гуннар все это время забрасывал меня цитатами из великих мыслителей о целительной природе боли. К тому моменту, когда агония перешла в стадию тупого жжения в веках, я чувствовал себя так, будто только что очнулся после операции. Я шагнул из ванной, и кто бы вы думали в это мгновение вошел в дом? Сестра Гуннара.