Мысли путаются. Ричард от отчаяния тихо стонет, встряхивает ладонями и уверенно распахивает дверь кладовой, даже не заметив темпа своих пятнадцати шагов.
Небольшое помещение выглядит абсолютно пустым, и Ричард в первый момент не верит своим глазам. А потом облегченно и счастливо смеется, опираясь плечом о дверной косяк. Закрывает лицо, тут же убирает руки и недоверчиво качает головой – улыбка не сходит с лица, и Медисон чувствует себя сущим ребенком, получившим долгожданный новогодний подарок. Бросив кладовку открытой, Рич возвращается в комнату пружинной походкой, одевается, собираясь в больницу. Хочется позвонить, набрать Мартина прямо сейчас, но он уже решил ехать.
Ричард вырывается на улицу в распахнутом пальто, и ветер бросается ему в лицо верным псом, провожает до автобусной остановки. «Ягуар» все еще в сервисе, но жалеть об этом сейчас не приходится, Рич наслаждается окружившим его городом, таким родным и знакомым; он чувствует себя вернувшимся из долгих странствий путешественником, впервые за долгое время идущим по улицам, на которых вырос. Когда подъезжает автобус, громоздкий и неторопливый, парень садится у окна и сквозь еле заметные мутные разводы изучает фасады домов, вывески магазинов, прохожих и автомобили.
Каждая минута, приближающая его к цели, множит нетерпение и радостное возбуждение в груди. Рич подымается с места задолго до своей остановки, потом выскакивает, когда двери еще не до конца открылись, и чуть ли не бегом преодолевает тридцать метров до центрального входа больницы.
– Доброе утро! – он ослепительно улыбается интерну за регистрационной стойкой, с уверенным видом проходит мимо, так что у уставшего за ночь юноши не остается сомнений в том, что Ричард имеет право находиться здесь.
Он подымается на третий, перескакивая через одну ступеньку, толкает дверь в пустующий коридор и тихонько, чтоб не привлечь внимание врачей, проходит до палаты «331» и нажимает хромированную ручку.
Сухой щелчок. Ричард пробует еще раз – замок натужно скрипит и щелкает, дверь не поддается ни на йоту, и Медисону приходится признать, что здесь закрыто, а палата пуста. Он не понимает, почему так: Мартина не могли выписать так быстро. Эта тишина, окутывающая со всех стороны морскими волнами, больше не кажется безопасной и спокойной, наоборот, Рич видит в ней зловещие предзнаменования. Эта тишина как стоячая вода, почти обратившаяся в лед, никто не нарушал ее за последний час, никто не входил сюда и не выходил отсюда.
– Молодой человек.
Он вздрагивает и резко оборачивается. Стоящий в двух шагах пожилой доктор в расстегнутом халате удивленно вскидывает кустистые брови и тут же хмурится: глаза у Ричарда такие, словно он тяжело болен, обречен.
– Слушайте, – Рич с надеждой смотрит на медика, – здесь мой друг лежал, в этой палате. Мартин Велмор, я еще вчера у него был…
– Кто лечащий врач?
– Э-э-э, – он не сразу может вспомнить фамилию, но потом она все же приходи на ум: – Саммерс. Доктор Саммерс.
– Пациента Саммерса ночью перевели в отделение интенсивной терапии.
– Что это значит? – с похолодевшим сердцем переспрашивает Рич. Он уже, конечно, догадывается, но гонит от себя тяжелые мысли со всей старательностью, присущей людям его возраста.
– Это значит, молодой человек, что его состояние ухудшилось. Но я не Саммерс и не могу сказать вам больше ничего конкретного. Поищите доктора, говорите с ним, а здесь вам не место, на вас даже халата нет.
Искать доктора Саммерса Ричард не идет. Еле переставляя ноги, он спускается в холл, бледной тенью минует регистрацию и, как ему кажется, может сделать первый настоящий вдох только на свежем уличном воздухе. На деревянных ногах он подходит к скамейке, прячет мерзнущие руки в карманы пальто и ежится от холодного ветра. Закрывает глаза; в висках ровным стуком пульсирует вопрос: «Что я сделал не так?» И хочется плакать, по-детски несдержанно и растерянно, но Ричард держится, заставляя себя дышать глубже и ровнее – где-то он читал, что это успокаивает нервы.
– Ярый, – наконец произносит одними губами, зная, что демон все равно должен услышать. – Иди-ка сюда, Ярый.
Рич приоткрывает глаза и видит темный силуэт на скамейке рядом. Поворачивается и смотрит вопросительно.
– Чего, ну? – сегодня у Ярого волосы не цветные, а блекло-рыжие, выцветшие пряди неаккуратно спадают на лицо, почти закрывая глаза. – Ты удивлен? Такой недогадливый, да? Должно было сработать, а тут нет? Бедного мальчика обидели, ой-ой.
– Не язви, – Медисон больше не чувствует к Ярому ни уважения, ни страха, ничего, кроме презрения. Но ему необходимо, чтобы фэйе подтвердил догадку, а значит, без его присутствия не обойтись.
– Уже перестал, – Ярый усмехается. – Ты загадывал найти свою любовь, маленький Ричи, и ты нашел ее. Теперь осталось не потерять навсегда. Все очень просто.
– Если я снова сделаю журавлей… это сработает?
Ярый поднялся, повел плечом и наконец посмотрел прямо в глаза Ричарду: того окатило космическим холодом, так, что даже ветер показался обжигающим.
– А ты хоть раз прежде был уверен, что это сработает?
<center>***</center>
Время не просто поджимает – прет с уверенностью танка, хотя Ричард пытается даже мимолетом не смотреть на часы. Раньше на тысячу бумажных журавлей у него уходило по нескольку недель или даже больше, ведь нужно было ходить в университет, делать домашние задания, решать какие-то вопросы и общаться с людьми, не говоря уже о том, что Рич любил есть и спать по ночам. Сейчас же он пытается успеть за двое-трое суток, потому что если Мартину обещали четыре дня вчера, то сегодня…
Нет, он не должен об этом думать, не должен.
Пальцы двигаются автоматически, сгибают лист, сгибают еще раз, переворачивают, снова гнут, и постепенно в руках вырастает объемная птичья фигурка. Рич торопливо ставит номер на крыле, отбрасывает птицу в сторону, сразу же принимается за следующую.
К Марту не получается дозвониться, и Роуз не берет трубку, а набрать родителей Велмора он просто не решается. Сейчас, за пару дней, за сорок восемь часов – плюс-минус – Ричард старается наверстать все те дни, когда не приходил в больницу, не интересовался другом. Он так виноват перед ним!..
За окном начинает темнеть, но у Ричарда уже включен свет. Глаза слезятся от напряжения, поясница ноет, ноги затекли от неудобной и не меняющейся позы, кончики пальцев неприятно саднят, стопка офисной бумаги неуклонно уменьшается – Рич повторяет одну и ту же последовательность действий, повторяет и повторяет, пока все это не превращается в вереницу бессмыслицы и ночного бреда. Тогда он передыхает, встает с дивана и делает круг по квартире, разминая конечности, жмет кнопку электрического чайника и бросает в чашку пакетик черного.
«Успею еще два-три, пока закипает», – решает он и возвращается к опостылевшему дивану.
Два-три перерастают в десяток, потом и в двадцатку – он забывает о чайнике, о чае, обо всем на свете, журавли и процесс их создания затягивают с головой, и голова эта идет кругом, рождает странные образы, схожие со снами. Чайник постепенно остывает, под потолком включается кондиционер, автоматически настроенный на работу в ночное время, так же автоматически гаснет свет на кухне, где давно никого нет.
Под утро Рич начинает наконец ощущать голод и усталость, он снова поднимается, как лунатик идет к холодильнику и снова ставит чайник, на этот раз уже заваривая чай, наскоро съедая несколько яблок и остатки мясной нарезки – все остальное нужно либо готовить, либо разогревать, а все это слишком долго. Подкрепившись и поставив чашку рядом с диваном, чтобы чай остывал, Ричард возвращается к своему занятию, до смерти надоевшему и точно так же до смерти необходимому.
Поутру, когда Медисон почти не чувствует ни спины, ни рук, заканчивается бумага. Ричард безотчетно шарит по журнальному столику пальцами, но так и не может найти новый лист, затем моргает и видит, что глянцевая поверхность пуста. Это вводит его в ступор, несколько секунд парень просто сидит, а потом вспоминает о чае и наконец его выпивает, уже холодный и невкусный – забыл добавить сахара.