Но не половички и не конская сбруя поразили воображение Ольги: одна стена жилища дедушки была сплошь завешена картинами, выполненными в манере, которая называлась «наивной» или «примитивистской». С последним названием Ольга, впрочем, не согласилась бы никогда. В самом деле, трудно было назвать примитивными изображения желтого, как цыпленок, солнышка, кудрявой зеленой травки и голубого, напоминавшего формой озорную кляксу, деревенского прудика.
— Что, дочка, нравятся тебе мои картинки? — послышался над ухом у Ольги веселый, чудь надтреснутый голос хозяина. Неслышно ступая мягкими валенками по половицам, он вошел в комнату совсем незаметно.
— Бог ты мой! — с энтузиазмом воскликнула Ольга, поворачиваясь к Матвеичу лицом. — А я и не знала, дедушка, что вы еще и художник!
— Ну, какой там художник, — махнул он рукой, — так, балуюсь.
Старик предложил гостье присесть на лавку, а сам аккуратно повесил на гвоздик ее пальто. Оно было вычищено в фирменной химчистке Первозванска от крови и грязи и снова вручено владелице. Все это устроил Меняйленко, отрядив для этой цели верного Петрика.
— Еще отец мой, Матвей Парменович, баловался красками, — сказал Матвеич, усаживаясь рядом с Ольгой на лавку. — Его одна из княжон, Наталья по имени, от нечего делать взялась живописи учить. Папашка, помнится, говаривал, что у него ладно получалось. Да ты сама посмотри — вон, сколько картинок от него осталось. Он часто за кисть-то брался, когда в настроении был. Все наше Усольцево рисовал. Говорил, что ничего красивее дворца и здешнего парка за всю жись не видывал.
Старичок хихикнул и закурил вонючую папироску.
— Да и где ж ему было видать-то, когда он никуда из Усольцева не выезжал? Разве что заскочит в Первозванск за мануфактурой какой или скобяным товаром — и сразу назад. Он, папаша-то мой, большой домосед был. Так всю жись здесь, в парке, то есть, садовником и прослужил.
— Выходит, — сказала Ольга, тоже закуривая и с удовольствием глядя на старичка-домового, — вы с отцом потомственные садовники здесь, в Усольцеве?
— А вот и нет, — словоохотливо сообщил он, болтая ногами в валенках, как маленький. — Садовником был мой отец. Меня-то как раз по свету помотало — будьте нате. Я и в Польше был, и в Германии и даже в Монголии. Все, знаешь ли, милая душа, в армии служил. Если подсчитать, так полных семь лет оттрубил. А потом ничего — опять сюда, в родные края подался! — Тут старичок снова засмеялся негромким, дребезжащим смехом. — И, как видишь, по примеру папашки тоже Усольцево рисую. Хотя, конечно, — он помотал головой, — мне до него далеко, до моего папашки-то. Тот в барском доме обучался, разные приемы живописи знал — сама, чай, разве не замечаешь?
О да, Ольга замечала — и еще как! И взгляд ее прежде всего уперся не в этюды природы и дворцовых построек, выполненные в классическом стиле, а в композицию, состоявшую из разноцветных треугольников, квадратиков и тонких прямых линий. что-то это ей до боли напоминало и взволновало до того, что ей даже сделалось жарковато.
— Скажите, дедушка, — она поднялась с лавки и ткнула пальцем в приглянувшееся полотно, чтобы не было ошибки, — а это что у вас такое? Вроде, на вид из окна не похоже?
— Это? — Матвеич расплылся от улыбки, как именинник, и стряхнул корявым пальцем пепел в выдубленную временем морщинистую ладонь. — Это, милая душа, княжеские проказы. Княжна Наталья, вишь, в последние годы увлеклась странностями всякими и вместо пейзажиков или там клоунов-арлекинов стала такие вот штуки мазюкать. Смешно, да?
— Смешно, — коротко ответила Ольга, хотя в эту минуту ей хотелось не смеяться, а скорее, петь от восторга. — Это что же, тоже вашего отца творчество?
— Нет, — радушно заверил Матвеич, — это княжны Натальи картинка, говорю же. Когда, значит, ее семейство подалось на Юг, до Деникина — в восемнадцатом году это было, папашке моему тогда в аккурат девятнадцать стукнуло — он из мастерской княжеской эту картинку и притащил, — говорил, что, мол, на память взял о княжне, и вообще, о прежнем режиме. Так с тех пор у нас и висит. А что, шибко она тебе приглянулась? Мне эти треугольнички, право слово, ни уму, ни сердцу — ничего не говорят, а вот княжна — любила. Да и что тут скажешь — увлечение, — протянул дед.
Ольга походила по комнате, что-то весьма целеустремленно высматривая.
— У вас, дедушка, случайно метра нет — или рулетки?
— Неужто мерить хочешь? — с интересом посмотрел на нее дед. — Тебе что ж, размер ее понадобился? Я его тебе и так скажу — шестьдесят на пятьдесят — тютелька в тютельку.
Ольга уперлась в полотно только что не носом.
— Рама какая-то странная — и покрашена в один тон с основным фоном.
— Так и картинка тоже, понимаешь ли, милая душа, не совсем обычная. — Знаешь что, — неожиданно сказал Матвеич, — а хочешь я тебе ее подарю? Мне она ни к чему, мне природных видов хватает, а тебе она, вижу, пришлась по сердцу. Бери, чего там...
— Неудобно как-то, — сказала Ольга, то так, то эдак поглядывая на картину. — Ведь это, все- таки, память о вашем отце. Нехорошо, наверное.
— Чего ж тут нехорошего? — удивился дед. — Это ж не отец рисовал, а княжна. Ее-то я и в глаза никогда не видел. А картинка перейдет в хорошие руки — тебе. Может, среди твоих знакомых еще любители треугольничков найдутся. Известное дело, Москва... У москвичей головы по-другому устроены, не как у других. Бери, милая душа, и даже не думай. Давай-ка я тебе ее упакую...
Так Ольга сделалась обладателем этюда в стиле Малевича или Родченко. Правда, о том, какой у него был порядковый номер — 313,314 или 315, ей так и не суждено было узнать — автор этюда, княжна Наталья Усольцева, скорее всего, упокоилась вечным сном на парижском кладбище Пер-Лашез, где были похоронены многие русские эмигранты «первой волны». О том, что это была супрематистская картина, схожая с похищенной из дворянского собрания, она Меняйленко не сказала, сообщив лишь:
— Это мне Матвеич подарил. Его работа.
— А, народное дарование... У директрисы санатория один его шедевр в кабинете висит, — небрежно заметил администратор и больше не упоминал о картине, хотя, как показалось Ольге, несколько раз внимательно оглядывал полотно, словно примеряясь к нему — казалось, Александр Тимофеевич мысленно просчитывал его размеры.
«Боится, что увожу из Первозванска портрет «Молодого человека с молитвенно сложенными руками», — злорадно решила про себя Ольга и не преминула уколоть администратора.
— Александр Тимофеевич, что это вы все время к картине Матвеича приглядываетесь? Разве не видно, что она куда больше, чем сорок восемь на пятьдесят? Или вы уже перестали доверять собственному глазомеру?
Меняйленко дернулся, смешался и не нашелся, что ей ответить, ну а потом их разговор принял другое направление, и о картине, подаренной Матвеичем, было забыто окончательно. Зато теперь, поглядывая в окно купе на пролетавший мимо унылый февральский пейзаж, Ольга представила ее себе во всех деталях.
«А что? — подумала она. — Хорошая картина. Повешу у себя в комнате и всякий раз, глядя на нее, буду вспоминать Усолыдево и мои там приключения. Если... Если меня, конечно, не пристрелят».
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Прошло два дня после возвращения из Первозванска, и перспектива смерти от пуль бандитов стала казаться Ольге все менее и менее вероятной.
Впрочем, у нее просто не оказалось времени, чтобы размышлять над всем этим, поскольку ее закрутила жизнь и понесла без остановки по бурным волнам действительности. В редакции ее встретили чуть ли не шампанским и с триумфом водили по коридорам, как некую чудную и прелестную иностранку, пока она не оказалась в кабинете у Арманда Грантовича. Светик, секретарь редакции, только завистливо втянула в себя воздух, увидев ее новый «прикид». Устраивая девушку в кресле и угощая чаем — у Арманда, по обыкновению, кто-то сидел, — Светик за несколько минут выложила ей все редакционные сплетни.