— А я что говорю? — обрадованно вскричал Евлампий, чокаясь с гостями. — Конечно, сведущий. И вы вполне можете на меня положиться. У меня всякая местная достопримечательность по полочкам и по папочкам разложена. — Зацепив на ходу вилкой кусочек ветчины и сноровисто его прожевав, Евлампий кинулся к громоздившемуся в комнате чуть не до потолка стеллажу и погрузился в поиски.

— Вот, пожалуйста, — сказал он, извлекая с полки очередной фолиант и сдувая с него пыль, смешно надув щеки. — Здесь все, что когда-либо публиковалось по поводу собрания князя Усольцева. Смею заметить, — хитро прищурился Евлампий, — того, что имеется у меня, в архиве нет. Куда до меня архиву! У них что? Сухое описание коллекции, заключения экспертов — и все, а здесь — все репродукции подобраны, сказано, как та или иная картина попала в собственность князя. Критические заметки известных людей. Вас Рогир ван дер Хоолт интересует? Отлично, смотрим на «ха». Из вашего архивного списка как раз страничка с ван дер Хоолтом исчезла, а у меня, пожалуйста, и про него имеется. Хотя материала, конечно, тоже негусто.

Не закончив трапезу, собеседники втроем переместились на диван и погрузились в изучение архива Евлампия. Но о судьбе «Юноши с молитвенно сложенными руками» они узнали и в самом деле немного. В папке, на картонной крышке которой красовались вырезанные из газетной передовицы буквы «хонд — хоре» — «Как в энциклопедии», — подумала еще Ольга — документов набралось бы всего на тощенькую стопочку. Несколько искусствоведческих статей о творчестве художника, вырезанных из разных изданий, пять или шесть репродукций все с тем же молодым человеком в синем камзоле, включая старинную цветную литографию, сделанную с подлинника, и подборка местной первозванской периодики двадцатого года, повествовавшая о коллекции князя и о ее судьбе.

Аристарх хлопнул рукой по пожелтевшему листу печатного органа двадцатых годов под названием «Первозванская правда».

— Вот, изволите ли видеть, — помахал он газетой в воздухе. — Пишут: «...сокровища князя Усольцева будут переданы народу». Об Айвазовском, о Брюллове, даже о Гейнсборо упоминают, а о Рогире ван дер Хоолте ни слова — как будто его и не было.

— Так, может, большевички его того... — многозначительно сказала Ольга, закатив глаза. — Решили с самого начала заныкать. Чтобы потом, при случае, на паровозы поменять? За «Молящегося юношу» им бы шведы наверняка не один паровоз отсыпали.

— Черт его знает, — проворчал Собилло, стряхивая пепел в пепельницу в виде античного щита, на котором пристало возвращаться с поля брани ахейскому герою при неудачном стечении обстоятельств. — Может, и заныкали.

— Ах, девушка, девушка, — укоризненно заметил Евлампий. — Юноша у Рогира не «молящийся», а «с молитвенно сложенными руками». Это понимать надо! И потом — что значит «заныкали»? Не могли. Не имели такой возможности. В городе комиссия работала. И не из большевиков, а из лучших искусствоведов — их сюда на работу лично нарком товарищ Луначарский направил. Так что не могли, как вы выражаетесь, «заныкать».

— Ну, стало быть, по дороге кто-нибудь спер, — сообщил со скептическим видом Собилло, наливая себе в бокал минеральной воды. — Пока картины из Усольцева в Первозванск везли. Обоз, поди, не «каппелевцы» охраняли, а такие же мужики, что и в каждой деревне, только, как тогда писали, «революционно настроенные».

— Правда, Евлампий, — пришла на помощь своему кавалеру Ольга. В тепле она разнежилась и теперь ластилась к своему другу, как кошечка, что со стороны выглядело весьма соблазнительно, но успеху предприятия никак не способствовало. — Вы же сами говорили, что сгорела скорее всего картина в печке какого-нибудь Михрюты.

— Михрюта он тоже Михрюте рознь. Те Михрюты, что обоз в двадцатом охраняли, были из «железной латышской дивизии». Я о местном, усольцевском Михрюте речь вел. Сами посудите, — сказал Евлампий, — когда картины из Усольцева в Первозванск вывезли? Правильно, в двадцатом году. А когда революция и всякие беспорядки начались и князь с семейством на Юг драпанул, к Антон Иванычу Деникину? В семнадцатом — восемнадцатом, верно? Вот и считайте теперь, дорогие. Собрание князя бесхозным как минимум два года простояло, а за это время не то что картины, а и само имение могло сгореть — очень даже легко.

— В таком бы случае, Евлампий, как вы верно заметили, пропало бы не одно полотно, а большая часть коллекции. На портянки картины бы разодрали, — заметил со знанием дела Собилло.

Можно подумать, он хотя бы раз в жизни эти

самые портянки надевал. А может, и в самом деле надевал. Учился же он в университете и вместе со всеми наверняка на картошку ездил, подумала Ольга. Ей все больше и больше хотелось узнать подноготную жизни Аристарха. Откуда он такой взялся — лощеный, холеный, временами даже холодный, но в чем-то по-детски наивный? Евлампий, однако, прервал течение ее мыслей.

— Ага, докопались, — торжествующим голосом воскликнул он, ткнув пальцем в картонную папку. — А вот в архиве вам этого, небось, не сказали бы. Как говорится, сами, своим умом дошли. Ну и я вам помогу. Учительница там была. Натальей Вячеславной звали. В местной усольцевской школе работала. — Евлампий уселся в продавленное кресло и сплел на животе сухие, как прутья, пальцы. — Это еще князь в прежние времена школу в Усольцеве учредил, а Наталья коллекцию князя и спасла. Объявила с самого начала, что это народное достояние,— и ни один местный Михрютка против нее не пошел. Потому как, — тут Евлампий воздел к потолку палец, — дамочка эта бесконечный авторитет у местных крестьян имела. Но, конечно, стадо не без черной овцы. Попался, может, под руку кому-нибудь спьяну Ван дер Хоолт — и здрасьте вам пожалуйста — нет «молящегося юноши». У меня, кстати, об этой учительнице в папке заметка есть.

— Не «молящегося», а «юноши, с молитвенно сложенными руками», — строго поправила краеведа Ольга. Она вынула из папки заметку и, уютно устроившись на бедре у Аристарха, пробежала ее глазами.

— Гляди-ка ты, научил на свою голову, — добродушно проворчал Евлампий и выпил еще рюмочку «очищенной». Со стороны обстановка всей этой маленькой квартиры, уютно освещавшаяся оранжевым абажуром, выглядела настоящей идиллией: радушный хозяин принимал у себя молодую пару, находившуюся в периоде влюбленности и ухаживания. Но все было не так просто.

— Знаете, что самое любопытное, — сказал Собилло, поднимаясь с места и совершая короткий переход к стеллажам с книгами. — В старом списке коллекции князя — в том, что был сделан до революции, за год до Октябрьского переворота — нет даже упоминания о пропавшем с выставки «Этюде 312».

— Ну и что? — выкрикнула с дивана Ольга. — Нарисовал кто-нибудь. И подарил. Скорее всего, даже не князю, — зачем ему авангардное фуфло, а одной из княжон. Тогда эти линии и разноцветные треугольники только еще в моду входили. Вон, дед Матвеич, местный старожил, когда я с ним в санатории за столом сидела, говорил, что в Усольцеве кого только не было, все ездили. Знаешь, Листик, — добавила девушка, ласково поглядывая на него, — туда даже князь Феликс Юсупов приезжал. И Шаляпин там бывал, и Рубинштейн. Скажи, красавец Феликс тебе случайно родственником не приходится? Хотя бы самым дальним? по-моему, ты на него очень похож.

— Глупости, — промолвил Аристарх, но Ольга заметила, что он слегка порозовел от удовольствия. Князь Феликс Феликсович Юсупов считался красивейшим мужчиной своего времени, и сходство с ним Собилло льстило, как он ни старался это скрыть.. — Так вот, — пробормотал он, пытаясь вернуться к прерванному разговору, — я что хочу сказать?

— Да, Листик, что? — поинтересовалась Ольга. — Кем тебе этот Феликс приходится — двоюродным дядей или внучатым племянником?

Евлампий, услышав это, вдруг визгливо расхохотался. Эта красивая женщина вела себя очень раскованно, и это весьма импонировало хозяину, тем более что ее кавалер был сдержан, суховат и, на вкус Евлампия, ему самую малость не хватало душевности.