— Возможно, я ушел раньше, чем следовало, — сказал Гатуирия. — Или слишком доверился первоначальному приглашению. А вера не нуждается в свидетельстве глаз, она и без того пускает корни. Главное — идея, на ее основе вполне можно развить музыкальную тему.

— Стало быть, тебе так и не попался на глаза черт, даже среди иностранных гостей? — спросила Вариинга.

— Существует ли дьявол на самом деле или это просто некий образ мира, значения не имеет.

— А как же узел, стянувший сердце? Или ты как тот танцор, который жаловался, что земля неровная?

— Не совсем так… однако… — начал Гатуирия и осекся, вопросы Вариинги расстроили его. — Видишь ли, музыка… точнее, музыкальное сочинительство… — И снова умолк, будто бы не зная, что сказать. — Я вот как думаю: художественное творчество черпает вдохновение в любви к своей стране… Мы призваны создавать гимн ее красоте, единству, отваге, зрелости и щедрости народа. Я всегда мечтал воспеть подвиги наших героев. Бетховен сочинил Героическую симфонию в честь Наполеона; Сергей Прокофьев написал кантату, посвященную Александру Невскому, великому русскому полководцу. Я хочу, чтобы моя музыка выражала душу, чаяния и устремления нашего народа… Но что за речи слышали мы в пещере! Как утренние заморозки, они способны на корню загубить ростки патриотизма.

— Нет! — тотчас возразила Вариинга. — Такие речи — это благодатный дождь, от которого зарытая в землю любовь к родине должна расцвести. Нет любви без ненависти. Как узнать, что любишь, если неведомо, что ненавидишь! Даже младенец, не умеющий говорить, криком выражает свою приязнь и неприязнь. Неспроста же мы с тобой, выйдя из пещеры, затянули песню, прославляющую родину! В Кении немало героев, способных вдохновить композитора на патриотическое сочинение. Разве Кимати не сын простой кенийской женщины? Самый тугой узел развяжет любовь, но сначала научись ненавидеть. Ребенок не сорвет ядовитой ягоды, пока родители присматривают за ним. Но если всю жизнь водить его за ручку, ничего он в жизни не увидит и не поймет. Не узнает разницы между грязью и чистотой, любовью и ненавистью… Белое указывает нам, где черное. И те, кто заполнил пещеру, служат фоном для истинных героев.

— Нет-нет, ты путаешь разные вещи! — взволнованно воскликнул Гатуирия, словно Вариинга задела чувствительную струнку в его сердце.

— Скажи, что ты ненавидишь, и я смогу узнать, что ты любишь. Или ты пока ни в чем не разобрался?

— Ах, женщина, ты заставляешь меня вспомнить то, что я хотел бы навсегда забыть, возвращаешь меня в отчий дом…

— А откуда ты родом?

— Из Накуру. Мой отец — крупный предприниматель. Ему принадлежат несколько магазинов в Накуру, фермы в Рифт-Вэлли и бесчисленное множество различных импортно-экспортных компаний: обувь, ткани, цветы, саженцы. Словом, назови любое дело, и окажется, что мой отец им занимается. Многие свои товары он перевозит самолетами. И я — его единственный сын. Он отправил меня в Америку изучать управление производством… науку о доходах… как вести дела… словом, хотел дать мне такое образование, каким вчера хвастался Мвирери ва Мукираи. Но я не собирался идти по стопам отца.

— Почему?

— Потому что сердцем всегда был с батраками, возделывающими его чайные плантации. Они пели мне удивительные песни, рассказывали волшебные сказки, играли на гитарах и бамбуковых дудках… Я и сейчас вижу их лачуги, помню вкус их еды, те лохмотья, что они носили. И когда я сравнивал их бедность с богатством их песен, широтой их познаний, меня охватывала глубокая ненависть к отцу. Разве батраки не такие же люди, что и мы? Отец нередко стегал их кнутом, оскорблял, называл тупоголовыми баранами. Знаешь, однажды я даже видел, как он избивал мою мать за то, что она вступилась за нищего старика. Я начал размышлять над окружавшими меня вещами, и тогда отец пригрозил мне палкой, запретил бывать в лачугах батраков. Однако я продолжал их навещать, и он поспешил отправить меня в Америку, хотя я еще был мальчишкой.

— Долго ты там пробыл?

— Пятнадцать лет.

— Пятнадцать лет на чужбине?

— Я уехал, едва закончив начальную школу. Стипендии мне не дали, но отец оплачивал все расходы.

— И что же ты изучал все это время?

— Много чего, но в конце концов моей специальностью стала музыка. Я играю на фортепьяно, органе, флейте, кларнете, трубе. Изучал композицию, историю западной музыки от Баха до Генделя, живших в восемнадцатом веке, до Чайковского и Игоря Стравинского, скончавшегося совсем недавно, в семьдесят первом году. Еще я освоил дирижирование. Я испытывал огромное волнение, слушая сонату до минор Баха, его "Страсти по Матфею", "Мессию" Генделя и "Илию" Мендельсона. Но когда отец прознал, что я торчу в тамошних университетах ради музыкального диплома, что я посмел его ослушаться и не изучаю управления производством, он прислал мне телеграмму длиной в железную дорогу. В ней говорилось, что он отказывается выкидывать тысячи шиллингов на ветер, что с музыкальным дипломом я могу только промышлять с гитарой за плечом в квартале Бондени в Накуру, где развлекаются местные уголовники. Он предложил мне выбирать между музыкой, которая до конца дней обречет меня на жалкое прозябание бродячего менестреля, и предпринимательством, а заодно и правом вернуться в отчий дом законным наследником. Как мне было объяснить ему все, что я увидел в Америке? Жестокость богачей по отношению к выходцам из Африки, привезенным триста лет назад в качестве рабов, ничем не отличалась от его обращения с батраками на плантациях! Долгое пребывание в Соединенных Штатах убедило меня в одном: отец и его союзники по классу ведут Кению в мрачную бездну. Я не ответил на телеграмму, но сделал решительный выбор в пользу музыки: не хотел, чтобы деньги всю жизнь верховодили мною.

В те времена отец еще не был набожным. Лишь вернувшись из Америки, я, к своему удивлению, узнал, что он один из столпов местной церкви, а за нашей семьей закреплена скамья в первом ряду, вблизи алтаря. Несмотря на внезапную религиозность, он не простил мне моей неблагодарности и непослушания. "Кроме денег, на земле нет ничего такого, за что имеет смысл сражаться, — заявил он мне. — Ты зарываешь свой талант в землю, подобно вероломному и неблагодарному рабу". И, взяв Библию, прочел мне ту же притчу, что рассказывал Мвирери ва Мукираи в матату. Выслушав его, я сказал: "Отец, я не могу есть кусок, отнятый у голодных. Не могу пить воду, украденную у жаждущих".

"Ты что же, — закричал он, — умнее Билли Грэма, который приезжал сюда недавно и как раз посвятил проповедь гибнущим втуне талантам? Да ты недостоин чистить его башмаки!"

Потом он узнал, что меня пригласили в университет изучать нашу культуру, традиции, обычаи, народную музыку. Это переполнило чашу его терпения и привело к нашему окончательному разрыву. "Как ты можешь, — орал он, — позорить меня перед прихожанами? Даже младенцу видна теперь моя постыдная нагота! Вспомни Хама, который при виде наготы Ноя не пришел ему на помощь. Бог покарал его за это: Хам был обречен порождать детей мрака. Если бы господь впоследствии не сжалился над ним и не отослал детей Сима в Африку, где бы мы, дети Хама, были теперь? Прочь! Можешь идти по стопам Хама, блуждать по миру. Пока не перестанешь метать бисер перед свиньями и хлебать с ними помои из одного ведра, домой не возвращайся!"

С тех пор я не был дома. Коплю деньги, чтобы в один прекрасный день расплатиться с отцом, вернуть ему все, что он затратил на мое образование, и освободиться от каких-либо обязательств перед ним.

— Очень благородно, — вздохнула Вариинга, — а как зовут твоего отца? Может быть, я знаю его. Я ведь выросла в Накуру.

— В таком случае я не стану его называть, — быстро ответил Гатуирия. — Боюсь, что, узнав, кто мой отец, ты и меня возненавидишь. Вслух, может, ничего и не скажешь, по я не смогу смотреть тебе в глаза. Я не ношу его фамилию, хочу сам себе пробить дорогу и забыть о нам навсегда.