Захлопнув воображаемую Библию, она обратилась к Гатуирии:

— Есть еще одна загадка. Если вы и на нее ответите, вас ждет награда.

— Не надо мне никаких наград, — усмехнулся Гатуирия, — с единоверцев не берем.

— Э, да вы, оказывается, хорошо говорите на кикуйю, — похвалила его Вангари. — А я было подумала, что вы признаете один английский.

Гатуирия почувствовал себя более непринужденно.

— В детстве я любил наш славный обычай загадывать загадки, — пояснил он, — только теперь все их забыл, даже самой простой не отгадал бы. Если бы вы вызвали меня на соревнование, я бы проигрался в пух и прах. Но вернемся к существу дела. Сознаюсь, ваш спор созвучен давно терзающему мою душу думам и сомнениям. Если бы вы помогли разрубить или хотя бы ослабить их узел!..

Гатуирия снова замолчал. Вангари уловила перемену в его голосе и насторожилась: где-то давно она уже слышала этот голос, кому он принадлежал? А может, ей только так кажется, просто очень захотелось узнать, что за груз у Гатуирии на сердце?

Молодой человек опять откашлялся, посмотрел на Мутури.

— Вы верно определили, я действительно окончил университет, да и теперь в нем работаю. Занимаюсь культурой. Младший научный сотрудник, специалист по проблемам африканской культуры. Наша культура… Ее долго подавлял империализм. То, что мы называем английским культурным проникновением, закабалило наш ум и душу. Оно порождает слепоту и глухоту, смирение перед чужеземцами, которые указывают нам, как жить в своей собственной стране. Иностранцы стали нашими ушами и устами. Забыли мы поговорку: лишь тот, кто живет в глуши, знает, как найти там пропитание. Чужеземец не может знать, что для нас лучше. Не о нашем ли поколении сложили песню?

Взглянем-ка на самих себя. Куда девались наши языки? Почему нет книг на них? Где наша собственная литература? Где старинная мудрость, где опыт наших отцов, их представления о жизни? Обряды и уклады, веками освящавшие родной очаг, забыты. Костер разума, оставленный без присмотра, угас. Камни, из которых складывали очаг, выброшены на свалку. Уничтожены дозорные посты. Наши юноши не носят больше щитов и копий. Беда в том, что негде нам узнать историю своего народа. Если ребенок остался без родительских советов и наставлений, он легко может принять заморские нечистоты за изысканное кушанье.

А наши сказки, загадки, песни, обычаи и традиции, наше национальное достояние? Мы лишились его, кто теперь умеет играть на гикаанди, кто прочтет и растолкует письмена на глиняных горшках и тыквах? Не осталось тех, кто умеет играть на однострунной скрипке — вандинди — так, чтобы она звучала подобно пению молодого человека, зовущего свою любимую, когда та собирает бобы, или возвращается с полным кувшином от источника, или же срезает сахарный тростник на склоне холма. Забыта и бамбуковая свирель, от сладкого голоса которой бились сердца, предвкушая радость свидания в кукурузных полях, облитых лунным светом.

Вот почему горстка энтузиастов — преподавателей и студентов университета — посвятила себя поискам корней нашей национальной культуры. Необходимо сохранить наследие всех народностей Кении.

Я, к примеру, работаю на факультете музыки, записываю старые напевы, собираю забытые инструменты: барабаны, свирели, колокольца, погремушки, рога антилопы бейза, всевозможные струнные, такие, как лира и однострунная скрипка.

К тому же и сам сочиняю музыку. Мечтаю написать ораторию для хора с оркестром, составленным целиком из народных инструментов: ударных, духовых и струнных. Я уже сочинил несколько песен, но темы, преследующей меня в мечтах, пока в музыке не воплотил. Дни и ночи напролет ищу эту мелодию, но тщетно. Оттого и сердце болит, болит невыносимо. Когда я остаюсь один в хижине, и дождь хлещет по папоротниковой крыше, и воет ветер или же луна серебрит землю, мне чудятся голоса мертвых, живых и тех, кто еще не родился. Они поют для меня, и кажется, вот-вот я уловлю их мелодию, ритм, музыкальную тему, о которой давно уже грежу. Но ветер уносит ее прочь, и снова я остаюсь ни с чем.

А иной раз лежу в густой тени под раскидистым деревом или брожу в полях или по берегу моря и сердцем улавливаю звуки свирели и рожка пастухов, стерегущих скот на равнинах, барабаны земли зовут наших юношей на бой, тысячи колокольчиков и погремушек славят подвиги наших героев, женщины воздают почести отважным сыновьям. Трубит победный рог, ему радостно вторят рожки, свирели, дудки. Затем человеческие голоса сливаются воедино с оркестром, гремит тысячеголосый хор. Ангелы — но не райские, а земные — прославляют наше прошлое.

Я хватаюсь за перо, чтобы успеть записать это обращение предков, прежде чем ветер унесет его прочь…

Что же мне сказать вам, люди? Когда мучит жажда, вам чудятся спелые плоды, свисающие с ветки над самой головой. Солнце палит нещадно, в горле пересохло, и вы тянетесь за спасительным плодом, но ветка медленно поднимается и исчезает в небе. "Вот я, вот же, смотри! Не смог меня отведать, и я покидаю тебя…" Видение дразнит, обостряет неутоленное желание. Вот и со мной творится то же самое. Голоса и звуки дразнят, но в руки не даются. Никак не удается записать чарующую мелодию. Я утешаю себя как могу. Что остается — слезами горю не поможешь! И снова отправляюсь на поиски. Вновь и вновь задаюсь вопросом: как создать поистине национальную кенийскую музыку, чтобы ее исполнял оркестр, составленный из одних народных инструментов, чтобы все мы, дети Кении, пели ее в едином хоре? Я ищу гармонию разнозвучащих голосов. Долгими бессонными ночами я корю себя: какой же ты композитор, если не можешь донести до народа мелодию, тему и ритм той музыки, что слышится тебе? Так, не человек даже, а пустая скорлупа…

Примерно год, с тех пор как вернулся из-за границы, я словно пытаюсь выкорчевать камедное дерево тупой киркой.

Гатуирия прервал рассказ. Слушатели молчали. Вариингу вновь охватило беспокойство — то ли от слов Гатуирии, то ли просто от звучания его голоса. Чувствовалось, что тяжкое бремя давит ему на сердце и бессонными ночами он тщетно ищет ответ на мучающие его вопросы. Почему он прервал рассказ именно на этом месте? Что за узел пытается развязать? Какой помощи ждет?

Гатуирия посмотрел на Вариингу и словно прочел ее мысли. Но прежде чем он смог продолжить, к нему обратился по-английски мужчина в темных очках:

— Итак, вы научный сотрудник университета?

Остальные пассажиры даже вздрогнули от неожиданности — очкарик, с тех пор как сел на матату, впервые открыл рот. Всю дорогу от Сигоны он жался в угол, словно его окружали убийцы.

— Да, я занимаюсь исследовательской работой, — также по-английски ответил Гатуирия.

— Тогда вы должны знать профессора Нгарикуму и профессора Гатве Гаитумби.

— Конечно. Профессор Нгарикума преподает на факультете политических наук, а профессор Гатве Гаитумби — специалист по торговле и экономике.

— А профессора Кименьигени знаете?

— Он историк, занимается исключительно европейской историей.

— А профессор Бари-Квири?

— Преподает английскую литературу, но иногда читает лекции по религии и философии.

— Так-так, — промолвил мужчина в темных очках. Судя по его тону, у него отлегло от сердца и страх больше не терзал его.

Все ждали, что он еще что-нибудь спросит или добавит, но мужчина снова умолк, лишь поерзал немного, устраиваясь поудобнее. Тогда Гатуирия продолжил свой рассказ:

— Настал день, когда передо мной как будто забрезжил свет. Один старик из деревни Бахати…

— Бахати, говоришь? — громко переспросил Мваура. — Бахати, Бахати — рукой подать до Накуру.

— Да, — подтвердил Гатуирия, — а в чем дело?

— Ничего, ничего особенного. — В голосе водителя, однако, чувствовалось беспокойство. — Давай дальше.