С неба моросил дождь, но в нашей деревне все от мала до велика высыпали на улицу, пели и плясали, меся ногами жидкую глину. Ночь была темная, поэтому люди вынесли на порог керосиновые лампы. Как водится, подростки и юноши бродили кучками с факелами в руках, шныряли по темным углам, таинственно шептались о чем-то, поджидая своих возлюбленных. И матери зорко следили за дочками, твердили им, какие опасности подстерегают девушку в темноте. Девушки танцевали на площади в центре круга, вызывающе вертя бедрами, зная, что за ними наблюдают мужчины. Люди томились в ожидании, словно роженица, обуреваемая сразу и страхом и радостью, и это томление искало выхода в криках, веселых возгласах, смехе. Люди переходили с места на место, запевали песни во славу Джомо, и Каггиа, и Огинги. Не забыли и Вайяки, который еще в прошлом веке осмелился бросить вызов белым, явившимся вслед за Лугардом в Дагоретти. Вспомнили и своих деревенских героев. Складывали на ходу песни, прославляя подвиги Кихики в лесу, с которыми могло сравниться лишь подвижничество Муго во рву, его стойкость в концлагере. Рождественские гимны сменялись песнями и танцами, которые исполняют лишь при обряде инициации, когда мальчики и девочки наделяются правами и обязанностями мужчин и женщин. Всем праздникам праздник. Но людям хотелось придумать что-то еще, особенное.

Не помню точно, кто из женщин предложил пойти к этому отшельнику, Муго, и спеть для него. Идея была встречена восторженно, и толпа повернула к его келье. Более часа хижина Муго находилась в осаде. Имя его было у всех на устах. Ему плели венок новых легенд и придумывали новые подвиги. Все надеялись, что вот распахнется дверь и герой присоединится к людям, но он даже не открыл на их стук.

Когда приблизилась полночь, толпа ликующе загудела, Женщины пятикратным кличем "Нгеми!" приветствовали новорожденную свободу — так люди кикуйю встречают появившегося на свет младенца — и запели хвалу в честь Кихики и Муго, двух героев войны за освобождение. Ведь они были свои, деревенские. И разошлись по домам в ожидании утра, когда должно было начаться всенародное празднество.

Среди ночи моросящий дождь сменился тяжелым ливнем. Небо громыхало, то и дело озарялось молниями, и их ослепительный свет проникал в хижины через каждую щель в стене. Всю ночь стонали, гнулись под ветром деревья и кусты, дождь хлестал их не жалея. Ветхие крыши потекли, заставив обитателей кочевать с постелями с места на место.

Деревья в лесу выворачивало с корнем, буря ломала ветви, молния расщепляла стволы.

Опустошение — вот что предстало нашим глазам на следующее утро, когда мы отправились на большой луг близ Рунгея, где должны были состояться соревнования и танцы в честь Свободы. Посевы на склонах холмов пострадали. Бурлящие потоки размыли поля извилистыми промоинами. Выкорчеванные из земли кусты картофеля, плети бобов, в клочья растрепанная зелень кукурузы устилали землю.

Унылое утро, да родит ли такое день? Но дождь перестал. Воздух был мягкий и свежий, и знакомое тепло поднималось из пор отяжелевшей земли, согревая сердца.

Широкая поляна, на которой решили проводить торжества, лежала примерно на равном расстоянии от всех холмов, сползая под острым углом к рунгейским лавкам. Обозначенные известью беговые дорожки то взмывали круто вверх, то обрушивались в ямы и мелкие канавы.

Школьники соревновались в гимнастике и беге. В красных, зеленых, голубых, коричневых костюмах дети рассыпались по полю. У каждой школы были свои болельщики, и над полем стоял сплошной гул, когда маленькие спортсмены бежали, падали и вновь вскакивали, чтобы продолжить бег. В перерывах между забегами два юношеских оркестра с трубами и барабанами развлекали публику победными песнями и военными маршами. Оркестры принадлежали молодежной организации партии. После соревнований начались танцы. И снова первыми на поле вышли малыши, очаровав зрителей стремительным мутхуо; их лица были раскрашены мелом и красной охрой, к коленям привязаны погремушки. Юноши и девушки исполнили мукунгву; женщины постарше в унизанных бусами нарядах плясали ндумо. Все утро Гиконьо перебегал с места на место, от группы к группе, следя за тем, чтобы все шло как следует. Это был его день. Он упивался ролью распорядителя и мечтал, чтобы праздник увенчался ошеломляющим успехом.

Толпа зрителей оказалась не такой многолюдной, как хотелось бы Гиконьо. Более того, вопреки ожиданиям, возлагаемым на этот день, все утро на поляне царило уныние. Но к полудню оно развеялось как дым. Объявили забег на три мили — двенадцать кругов, В забеге приглашались участвовать все — стар и млад, женщины и дети. Эта неожиданная затея, не предусмотренная программой, оживила толпу и подогрела страсти. Люди кричали и шумели, подбивая друг друга принять участие в соревновании. Каждую женщину, вышедшую в круг, встречали одобрительным смехом и рукоплесканиями. Под бурные овации вперед выступил Варуи, тоже готовясь к бегу. Мумби, сидевшая рядом с Вамбуи, смеялась до слез, глядя, как старик, кутаясь в свое неизменное одеяло, мелко засеменил к месту старта. Детишки роем кружили вокруг престарелых спортсменов.

— Давай и мы побежим! — предложил Карандже Мваура.

— Ноги стали не те, — отнекивался Каранджа, переводя взор с Мумби на пеструю ораву бегунов.

— Пойдем, пойдем. Ты же лучше всех бегал на длинные дистанции. Помнишь, в Мангуо?

— И ты побежишь?

— Конечно. И вызываю тебя. Ну, кто кого! — крикнул Мваура и потащил Каранджу за руку.

Неожиданное появление Каранджи в рядах бегунов повергло Гиконьо в изумление. Боясь выдать себя взглядом, он протиснулся к Варуи и принялся толковать ему что-то с напускным оживлением. И Каранджа тоже ощутил неловкость, он никак не думал увидеть среди бегунов Гиконьо. Былое презрение к плотнику всколыхнуло сердце. Вспомнив ту давнишнюю гонку, когда они мчались к поезду, он решил ни за что не уступать ему. Пусть их давний спор закончится теперь на глазах у Мумби, и всего в каких-то нескольких десятках ярдов от того же полустанка. Быть может, на сей раз он выиграет не только гонку, но и Мумби! Иначе зачем ей понадобилось посылать ему записку? — рассуждал он, наклонившись, чтобы развязать шнурки на ботинках. Мваура тем временем беседовал с Генералом Р и Лейтенантом Коинанду, тыча куда-то вдаль указательным пальцем правой руки. Соперники — небольшая кучка мужчин, женщин и школьников — вышли на старт. Все разом смолкло, и тут же раздался свисток. Зрители взревели, заглушая топот бегунов, натыкавшихся друг на друга. Какой-то малыш упал, и его чудом не растоптали.

Варуи почти тотчас же сошел с дистанции, поплелся к зрителям и уселся возле Вамбуи и Мумби.

— Эх ты! А я так в тебя верила! — шутливо накинулась на него Мумби. — Опозорил всех любящих тебя женщин.

— Пусть дети забавляются, — ответил старик, медленно покачав головой. — В наше время мы пробегали без передышки многие мили, когда масаи угоняли наш скот. И скажу я вам, это были не игрушки!

Еще до конца первого круга многие последовали примеру Варуи. После третьего круга среди соревнующихся осталась лишь одна женщина. Но только к концу четвертого круга, когда толпа бегунов растянулась в цепочку, Мумби внезапно увидела Каранджу. Она сразу перестала бить в ладоши. При виде Каранджи и Гиконьо на одной дорожке вспомнилось все. Уж лучше бы ей остаться дома, с родителями. Почему же он все-таки пришел, несмотря на предупреждение? Или, может, он не получил записку? Увидев среди бегущих еще и Генерала Р, она вспомнила, что тот говорил два дня назад. Насмешка судьбы поразила ее — ведь теперь она знала, кто повинен в смерти Кихики. Многое изменилось с тех пор, как она писала записку. Ей тогда еще не было известно, что Кихику предал человек, в котором вся деревня видит героя. Открыть людям правду? Но может ли она решиться отдать Муго им на расправу? В его глазах такая боль! Она вспомнила ладонь, зажимавшую ей рот, руку, неловко нащупывающую горло, ужасающую пустоту в глазах. Внезапно он отпустил ее, встал перед ней на колени, разбитый, безвольный, жалкий…