Он услышал, как кто-то зовет его по имени, но имя доносилось с очень далекого расстояния, а последний слог растянулся в долгий пронзительный крик, прежде чем раствориться в крутящемся воздухе. И тогда он услышал другой звук, который не имел для него никакого смысла, звук, напоминающий легкое покашливанье где-то в отдалении.

Лидиард узнал в этом звуке выстрелы, и понял, что время образовало складку, вернувшись назад, к себе же, что теперь повторяется тот момент перед появлением множества пауков, или то мгновение, когда пришел Паук.

И тогда Лидиард осознал, насколько он потерялся.

— Это сон, — сказал себе Габриэль, он произносил слова вслух, проверяя, может ли их слышать. — Мне только приснилось, будто я проснулся, а на самом деле я вовсе не просыпался.

Но он знал, как только сможет открыть глаза, поймет, что это не так, если только мир сам по себе не сделался сном и если сам не прекратил труд, который совершал, чтобы восстановить форму и порядок каждого момента с механической точностью.

Что-то схватило несчастного Габриэля и вырвало из рук Мандорлы с такой же легкостью, как человек может сорвать цветок с куста, это что-то схватило и Дэвида Лидиарда и обернуло его временем, точно мумифицированного египтянина, швырнуло его в жизнь после жизни, лишив всякой поддержки, не дав ему проводника, чтобы падать… падать…

* * *

Лидиард вытянул обе руки, когда в буквальном смысле этого слова провалился сквозь землю, и почувствовал, как тело поднимается на поверхность, подчиняясь усилиям его воли. Снова оказавшись в одиночестве, он почувствовал, что падение сменилось плавным полетом, это оказалось несравненно приятнее и напоминало движение в воде.

Дэвиду прежде никогда не доводилось учиться плавать, но он быстро принял решение: если чье-то вероломство превратило в жидкость твердый до того мир, ему следует научиться передвигаться сквозь его темную и мрачную протяженность. Он начал сгибать руки ленивыми дугами и двигать ими, как будто перемещаясь по набухшей влажной земле, и обнаружил, что способен преодолевать пространство лучше, чем рассчитывал.

В этом лишенном света мире Лидиард совсем ослеп, но осязание у него, кажется, обострилось, и теперь он ощущал сильную вибрацию скалы и даже мог ощутить, отчего она происходит. Некоторые толчки в беспорядке шли с поверхности, другие уходили в стороны от туннелей, вдоль путей подземной железной дороги Лондона, по руслам пересохших подземных рек. Вероятно, Дэвид находился не так уж глубоко под миром света и воздуха, он испытывал искушение попытаться подняться вверх, и достичь знакомого привычного мира, но на время отложил исполнение этого желания, потому что ощущение от плавания наполняло его таким приятным возбуждением.

Вместо того, чтобы устремиться вверх, Лидиард направился еще глубже вниз, где вся вибрация замирала и превращалась в отдаленный космический шорох. Здесь царил глубокий покой, казавшийся не только успокаивающим. Дэвид был как будто на своем привычном месте. Он почувствовал, что здесь почему-то была его истинная стихия, и он действительно дома, в большей степени, чем когда-либо мог находиться в тонком слое органической жизни, составляющей поверхностный слой планеты и мира людей. Так вот я кто, подумал он. Я вовсе не человек, несмотря на тот облик, в котором возродился, — и я не волк и не какое-то иное существо. Нет, я принадлежу этим твердым и безжалостным местам, миру скал и камней.

Но осязание говорило Лидиарду что-то иное, в то время как он спускался все глубже. Он чувствовал, что этот бесконечный холод и покой земли — только поверхностный, и ниже есть области, где стоит сильная жара и идет постоянная деятельность. Так же, как мир органической жизни — всего лишь одно напластование, так же и этот мир, напоминающий истинную родину Лидиарда: в нем тоже есть подземная часть, его кипящий и бурлящий Ад.

Дэвид знал, что мог бы проплыть еще дальше вниз, если бы захотел, он мог бы достичь самого центра земли и купаться в обширном океане расплавленного металла, не боясь ни каких помех, но он отказался от такой возможности. Это вовсе не было тем местом, куда ему хотелось бы отправиться, или где хотелось быть. Это не было местом, для него подходящим, как несомненно было то, где он сейчас находился.

Меня вырвали из моей каменной колыбели, чтобы я превратился в чудовище из плоти и крови, и я стал считать себя одержимым демонами не из-за того, что меня отравила та змея своим укусом. Я понял, наконец, насколько моя душа и мой разум не подходят к моему облику. Только теперь я знаю, кто я есть и из чего выше. Теперь я могу только благодарить того, кто вернул меня сюда, к моей настоящей и единственной сущности, кто бы он ни был, добрый ли бог или сам дьявол.

Он бы произнес все это вслух, если бы считал, что в этом есть какая-то необходимость. Лидиард решил, что такой нужды нет, он знал, нечто потянулось к нему, дотронулось и изменило его, постепенно подвело к осознанию этого изменения. Он предполагать, что это только начало и его все еще куда-то тащат и направляют, искушают и просвещают. Если бы его искусителю доставило удовольствие вытащить Дэвида из этого умиротворяющего чрева для дальнейшего обучения и наставления, это, возможно, и было бы сделано, уж в этом он ни капли не сомневался.

Он уже не боялся такой перспективы, потому что знал, теперь, когда ему показали путь в рай, он всегда сможет сюда вернуться.

Цепляясь за эту мысль, Лидиард плыл сквозь жидкую землю, терпеливо, исполненный восхищения, расслабившийся от удовольствия, пока его руки не устали.

Он остановился, благополучно прибившись к твердой скале, и сделал передышку, чтобы поразмыслить, не в таких ли условиях спят древние Творцы. Прежде Лидиард представлял себе, как они падают в мир теней, теперь же вообразил, как они попадают в холодное удобство и утешение компактного камня. Не сотворили ли они пристанище из этой мантии мира, которая была плотью под его хрупкой поверхностной оболочкой? Не оказался ли Дэвид теперь в их Царствии Небесном, приготовленном для нищих духом, для тех, кто мечтал о справедливости, так, чтобы они могли сделаться истинной солью земли?

Однако слишком скоро Лидиард обнаружил, что и здесь нет для него покоя, как не могло его быть и в мире теней. Снова должен искать он возможности соединиться с миром людей или с миром снов. И снова он услышал мысли другого существа, которое могло вернуть его назад, и открыть, кем он мог бы быть.

И на этот раз Лидиардл испустил молчаливый крик, мольбу, прося не об избавлении от зла, но умоляя ощутить очищающий огонь любви и необходимости.

Он воскликнул: Корделия!

И крик был услышан немедленно.

3

Корделия Таллентайр находилась в бунтарском настроении. Когда она дошла до низкой стены, служившей границей садов Чарнли Холла с южной стороны, она почувствовала, что-то ее буквально гонит от дома, наполненного добрыми заботами миссис Остен, и принуждает искать убежища от тирании обстоятельств.

Довольно скверно, думала она, что ее отец вынужден отвечать на вторжение в дом на Стертон Стрит удалением ее оттуда, и к разрушениям ему приходится прибавить оскорбление, отсылая дочь в такое место, по сравнению с которым сумасшедший дом был бы верхом терпимости.

Эта новая обида добавилась к уже накопившемуся негодованию, которое и без того было велико. Возвратившись из Египта, ни отец, ни жених не соглашались объяснить ей, что это же было за происшествие, в которое они оказались втянуты, хотя именно оно, по всей вероятности, привело и бедного Дэвида на грань помутнения рассудка. Несмотря на все их попытки скрыть от ее свои тайны, она вынужденно оказывалась свидетельницей того, как Дэвида схватил безобразный толстяк. Ей даже пришлось застрелить какого-то человека, как раз в тот момент, когда он превращался в какое-то чудовищное животное, и все-таки сэр Эдвард отказался объяснить ей, что происходит. Вместо объяснения, которого она, безусловно, заслуживала, ее отослали в сопровождении доктора Гилберта Фрэнклина в Чарнли Холл, дав самые общие инструкции, здесь она не должна никому мешать и тихо прозябать в стороне от событий. Тем временем, баронет отправился по какому-то тайному делу, но куда и какая надежда могла быть на то, что ему удастся разыскать и спасти Дэвида, Корделия не имела ни малейшего представления.