— Не нужно держаться со мной так официально и чопорно, — сказала она ему. — Меня не требуется ублажать любезностями. Мы не такие, как они, ты и я. Они наш скот, населяющий землю, чтобы мы пользовались ими себе на благо. И хотя мы принимаем их облик, чтобы вернее затеряться среди них, но мы иные, и когда принимаем их вид, действуем куда искусней, чем они сами. Мы прекрасны, Габриэль, и знаем, как расставлять ловушки с помощью нашей красоты. В былые дни я жила во дворцах, но удобства и роскошь, которые любят люди, опасны для нашего племени. Они заставляют нас забыть, что мы в действительности — дикие создания, Габриэль, бродяги, беспокойные. И должны заботиться о том, чтобы не забыть упоение охотой. Людям нравится считать себя цивилизованными, делать вид, будто они изгнали дикую природу из своих городов и своих душ, но темные улицы Лондона дики, как ничто, это самые совершенные охотничьи угодья.

— И вы крадете детей, чтобы пожрать? — Спросил Габриэль, и сердце его слегка затрепетало.

— Мы волки, — ответила Мандорла. — Мы едим, когда и что пожелаем. Человеческие детеныши для нас не больше и не меньше, чем крысы или кролики. Они не особенно нужны нам, но мы можем уносить их, если нам хочется. Мы убиваем, если желаем этого, и получаем удовольствие, убивая, такова наша природа. Те, кто говорят, что мы крадемся по темным улицам, выискивая детишек, чтобы их похитить, лжецы. У нас нет особого к ним пристрастия… но если нам по нраву утолять голод человечиной, будь это в одну ночь из десяти или одну из тысячи, никто не запретит нам этого. Мы волки, и ничего не должны человеческому стаду.

— И я тоже волк? — С запинкой спросил Гэбриэл.

— Думаю, такое возможно, — ответила она. — Если только ты научишься превращаться. Но ты куда выше этого, дитя мое. Даже Джейкоб Харкендер по-настоящему не понимает, какова твоя мощь, и как ты можешь ее использовать.

— Я больше похож на него, чем на вас, — с сожалением сказал он. — Ведь у него есть демон в душе, и у меня тоже.

Казалось, это несколько обеспокоило ее, и она наклонила голову, чтобы он посмотрел в бездонные фиалковые глаза.

— Не следует думать, — сурово сказала она ему, — что внутри тебя сидит демон, который не одно с тобой, что бы ни говорили тебе монахини о злокозненности Сатаны. На свете есть демоны, но то, что рассказывают о них монахини, ложь от начала и до конца. Писание так же лживо, как и любая другая мнимая человеческая история, которая представляет искаженный образ прошлого. Ничему написанному нельзя доверять, несмотря на слабые отголоски истинной истории, которые отыскивают в писаниях мудрые люди. Ты искренне веришь, будто одержим неким духом, подвластным Сатане из страшных сказок монахинь?

Габриэль совершенно искренне в это верил. Но когда Мандорла сказала ему, что это неправда, он понял, что в его убежденности нет достаточной силы, чтобы противиться ее скептицизму.

— Но, — с тревогой ответил он, — но… — Он не смог продолжать, и смирено ждал, когда она предложит иное объяснение того, что случилось с ним в последние несколько недель.

— Если ты одержим, Габриэль, то над тобой властвует именно человеческий облик. — сказала ему она, — До сих пор ты находился в ловушке у обманчивой внешности и видел человека даже в себе, но теперь делаешься совсем иным существом с даром внутреннего зрения и властью над внешним. То, что ты принимал за сидящего в тебе демона, и есть твое истинное я. Человеческое тело и холодная человеческая душа, которые ты считаешь своими, — это только шелуха, которую надо сбросить, как личинка, превратившаяся в стрекозу, сбрасывает ненужную ей больше оболочку.

Есть некоторые другие, и кроме нас, которые сохраняют человеческий вид, хотя истинная их природа иная. Когда-то они имели различный облик, но теперь все носят человеческие личины. Самые разные создания теряют души, и весь древний народ должен теперь прикидываться бездушным. Мы не знаем, отчего так происходит, но эволюция идет, и мы до сих пор бессильны ее остановить, потому что те, кто когда-то обладал властью над Творением, спят крепче, чем те, кто некогда лишь им прислуживал. Так будет не всегда. Близится Миллениум, который будет весьма отличен от того, которого ждут ваши благочестивые монахини, и у тебя есть своя роль в этом восхитительном преображении. Ты понимаешь меня, Габриэль?

Он очень хотел ее понять и доставить удовольствие этим пониманием, но слишком всего оказалось много. То своенравное создание, что сидело в нем, демон или его истинная душа, было способно порой на поразительные озарения, но во многих делах казалось слепым и беспомощным. Он не удивился, когда услышал, что это создание только пробуждается.

— Что я такое? — С сомнением спросил он.

— Имена не важны, — ответила она. — Ты нечто новое для этого мира. Давненько в мире не появлялось ничего нового, не считая мертвых и бездушных вещей, вроде машин, которые строят люди. Вот почему мы должны надеяться на новую эпоху, которая сменит страшный Железный Век, столь ненавистный всему нашему племени. То будет не вернувшийся Золотой Век, но нам стоит надеяться, что грядет Век Творения, а не унылый и пустой Век Разума, который предсказал Человек по имени Адам Глинн.

Тут она умолкла, наконец, догадавшись, что вряд ли он хорошо понимает то, что она пытается ему сказать.

— Прости меня, Габриэль, — мягко произнесла она. — Мы настолько хорошо знаем, что внешность обманчива, что порой вообще перестаем обращать на нее внимание. Требует усилия, видишь ли, помнить, что ты один из нас, но только не прожил тысячи лет, как мы. Я не выгляжу, как создание, которое прожило десять тысяч лет, не так ли? — И словно для того, чтобы подчеркнуть, что она помнит о том, что он маленький мальчик, Мандорла снова прижала его к себе. Она весьма умело прикасалась к нему и гладила его. Никто другой до сих пор не пытался проявлять к нему теплоту и нежность, несмотря на то, что он выглядел миленьким и хорошеньким. Ему теперь легко было поверить, что те люди, которые до сих пор присматривали за ним, всегда подозревали, точно не зная этого, что он иного племени. И все-таки даже ее ласка не казалась вполне искренней и бескорыстной.

Свободной рукой Мандорла взъерошила ему волосы, затем пробежала пальцами вниз по его щеке.

Внезапно Габриэль заплакал. Он не рыдал и не всхлипывал, только слезы медленно и неудержимо катились из глаз. Они бежали по щекам, падали на грудь. Но он не испытывал горя или отчаяния, и даже не знал, почему его вдруг так переполнили чувства.

— Не нужно бояться, — снова повторила Мандорла. — Тебе многому еще надо научиться, но я тот самый учитель, который откроет тебе истину. — Она еще несколько минут держала его в объятиях, а слезы все лились и лились. Но когда он шмыгнул носом, вытер лицо, и попытался сесть прямо, она его отпустила. Тут он увидел, что она кое-что принесла, и это лежало теперь на столике возле лампы. Это было зеркальце в овальной раме.

— Смотри внимательней, — велела она. И он стал смотреть.

Держа зеркальце перед собой, Мандорла подняла его на уровень своих глаз. Она в упор поглядела в него и немного повертела им из стороны в сторону. Отвернулась от мальчика, давая и ему возможность заглянуть в зеркальце. И он увидел, что внутри появился крохотный язычок синего пламени, извивавшийся, трепетавший, корчившийся, растущий, разгорающийся все ярче. И вот синее пламя стало белым, и яркий свет, намного превосходящий желтый свет керосиновой лампы, которая теперь казалась жалкой и тусклой, озарил каждый уголок в комнате.

Габриэль хотел поднести руку и заслонить глаза, но почему-то не посмел.

Мандорла крепко держала полыхающее зеркало, предоставляя свету струиться от него. Прошло полминуты, минута… Ее лицо в этом поразительном свете казалось совсем белым, на нем яркими пятнами выделись красные губы и неистовые лиловые глаза. Какая-то незримая сила подняла ее волосы, и они встали над головой, точно колышущиеся паруса, несомые невидимым ветром.

Затем белое свечение опять начало переходить в синее, съежилось и угасло, вот уже в потемневшем зеркале вспыхнула на миг последняя синяя искра, и все пропало. Мгновение зеркало оставалось совершенно темным, затем в нем опять проступило изображение комнаты.