– Мистер Уорфилд, теперь вы – мой пленник. И я надеюсь, что ради блага леди вы будете вести себя разумно. Вы знаете, что мне от вас нужно.

– Кто вы? – спрашивает старый джентльмен.

– О’Дей, – говорю я, – из детективного агентства «Колумбия». А теперь, сэр, позвольте дать вам добрый совет. Возвращайтесь и примите свое горькое лекарство, как настоящий мужчина. Отдайте им бабки, и может, вас даже простят. Если не будете брыкаться, я замолвлю за вас словечко. Даю вам пять минут, чтобы принять решение.

Я вытащил часы и стал ждать.

Тут вмешалась молодая леди. Высокий класс, ничего не скажешь. И по одежде, и по манерам сразу можно было сказать, что Пятая авеню просто создана для нее.

– Зайдите в дом, – говорит она мне. – Не стойте в дверях, а то своим костюмом вы перепугаете всю улицу. А теперь объясните толком, что вам от нас нужно?

– Три минуты уже прошло, – говорю я. – Извольте, я повторю вам, в чем дело, пока тикают оставшиеся две.

Вы признаете, что вы президент республики, или как? – спросил я, повернувшись к пожилому джентльмену.

– Да, я президент, – отвечает он.

– Ну, тогда, – говорю, – вам все должно быть ясно. В Нью-Йорке разыскивается Дж. Черчилль Уорфилд, президент страховой компании «Республика». Разыскиваются также денежные средства, принадлежащие указанной компании, которые находятся сейчас в незаконном владении указанного Дж. Черчилль Уорфилда.

– О-о-о-о-о-х! – говорит молодая леди, как бы размышляя, – вы хотите увезти нас обратно в Нью-Йорк?

– Только мистера Уорфилда. Против вас, мисс, не выдвинуто никаких обвинений. Но, разумеется, никто не будет возражать, если вы пожелаете вернуться вместе с вашим отцом.

Внезапно эта девчонка тонко вскрикнула и повисла у него на шее. «О, папа, папа! – говорит она таким, знаете, низким голосом, вроде контральто. – Неужели это правда? Неужели ты взял чужие деньги? Папа, скажи мне!» Знаете, она выделывала своим голосом такие тремоло[223], что всякого бросило бы в дрожь.

Когда она вцепилась в него, старичок сначала задергался как сумасшедший, но она не отпускала его, шептала ему что-то на ушко и гладила по плечу. Наконец он затих, только вспотел немного.

Она отвела его в сторону, и они о чем-то шептались там около минуты, а затем он гордо нацепил золотые очки, подошел ко мне и вручил мне свой сэк.

– Мистер детектив, я решать возвратиться с вами, – заявляет он мне (как-то он чудно говорил). – Я обнаруживать, что жить на этот пустынный и неприятный берег это хуже, чем даже умирать. Я возвращаться и отдавать меня на милосердие компании «Республика». Вы привезли посуду?

– В каком смысле посуду?! – говорю я. – Для че…

– Судно, – опять вмешалась молодая леди. – Не смейтесь. Папа по национальности немец, и хотя в Америку он приехал уже давно, он до сих пор не совсем правильно говорит по-английски. На чем вы прибыли?

Девчонка совсем расклеилась. Она все время подносила платок к глазам и поминутно восклицала: «О, папа, папа!»

Потом она подходит ко мне и своей белой аристократической ручкой берет меня за локоть – берется, заметьте, за тот самый костюм, который поначалу ей так не понравился. Я услышал запах целого миллиона фиалок. Она была просто конфетка! Я объяснил ей, что прибыл на частной яхте.

– О, мистер О’Дей, – говорит она, – заберите нас из этой ужасной страны как можно скорее. Увезите! Пожалуйста! Пообещайте мне!

– Попробую, конечно, – отвечаю я, не показывая виду, что и сам смерть как хочу поскорее доставить эту парочку на соленую водичку, пока они не передумали.

Единственное, чего они дико не хотели, так это открыто идти к моей шлюпке через весь город. Говорили, что очень боятся огласки, и, мол, тем более теперь, раз уж они решили вернуться, то хотят, чтобы вся эта история не попала в газеты. Они поклялись, что шагу не ступят из этой лачуги, если я не пообещаю, что доставлю их на яхту тайно, так, чтобы никто об этом не знал. Ну, я уж согласился исполнить эту их прихоть.

Мои матросы в ожидании распоряжений играли в бильярд в баре неподалеку от берега, и я предложил, чтобы они спустились с лодкой примерно на полмили к югу и забрали нас там. Но как передать им этот приказ? Вот в чем загвоздка. Я не мог оставить сэк здесь, но я не мог и взять его с собой – мало ли что могут выкинуть здешние обезьяны.

Молодая леди сказала, что эта их цветная старушенция может отнести моим матросам записку. Я присел за стол, быстро написал письмо старшему матросу, дал его этой мадам и объяснил, что нужно сделать, а она только улыбается, как бабуин, и качает головой из стороны в сторону.

Тогда мистер Уорфилд выдал ей длинную тираду из слов на каком-то иностранном диалекте, а она все кивала головой и говорила: «Si segnõre», наверно, раз пятьдесят, а потом быстро заковыляла прочь с моим письмом.

– Старая Августа понимает только по-немецки, – объяснила мисс Уорфилд и улыбнулась мне. – Мы зашли в этот дом, чтобы спросить, где можно снять жилье, а она настояла на том, чтобы угостить нас кофе. Она рассказала нам, что выросла в одной немецкой семье в Сан-Доминго.

– Вполне возможно, – отвечаю я. – Но обыщите меня всего, и вы не найдете немецких слов, кроме «никс верштей» и «нох айнст»[224]. Но все же, если бы мне довелось держать пари, я поставил бы на то, что «Si segnõre» это по-французски.

В общем, мы все втроем стали пробираться кружным путем через предместья, чтобы нас никто не заметил. Мы порядком заплутали во всех этих лианах, папоротниках, банановых кустах и тропическом пейзаже. Эти обезьяньи пригороды были, пожалуй, не менее дикие, чем некоторые аллеи в Центральном парке. На берег мы вышли уже в доброй полумиле от города. Под кокосовой пальмой спал какой-то коричневый парнишка, а возле него валялся старинный мушкет, длиной футов десять[225], не меньше. Мистер Уорфилд взял это ружьишко и закинул его далеко в море. «Побережье охранять, – говорит он. – Бунты и заговоры зреть как фрукты». Он указал на спящего молодца, который даже не шевельнулся: «Вот как они оправдывать доверия! Дети!»

Я увидел, что плывет наша лодка, чиркнул спичкой и зажег кусок газеты, чтобы показать матросам, где мы. Через тридцать минут мы уже были на борту яхты.

Первым делом мистер Уорфилд, его дочь и я отправились в каюту владельца, там я открыл сэк, и мы сделали полную опись его содержимого. Там было сто пять тысяч долларов в казначейских билетах Соединенных Штатов, а кроме того куча бриллиантовых драгоценностей и две сотни гаванских сигар. Я отдал старику его сигары, а на все остальное выписал расписку, как агент, действующий от имени компании «Республика», и запер все это добро у себя в каюте.

По правде сказать, никогда в жизни у меня не было более приятного путешествия. После того как мы вышли в море, молодая леди развеселилась необычайно. Во время нашего первого обеда на борту этой яхты, когда стюард наполнил ее бокал шампанским, – а эта директорская яхта, доложу я вам, была как настоящая плавучая Вальдорф-Астория[226], – она мне подмигнула и говорит: «К чему грустить раньше времени, мистер сыщик? Всякий надеется, что сможет съесть ту самую курицу, которую будут подавать на его поминках». На борту яхты было пианино, и она села к нему и спела лучше, чем на тех концертах, куда билет стоит больше, чем жалованье детектива за две недели. Она знала наизусть целых девять опер, от первого до последнего слова. Да. И манеры у нее были очень светские и bon ton[227]. Она была не из тех, о ком в газетах пишут «и другие». Нет. О таких всегда упоминают отдельно и специально!

Старик во время нашего плавания тоже удивительным образом приободрился. Однажды он закурил сигару, меня угостил и бодренько так говорит из облака дыма: