В программке этого тропического водевиля было анонсировано, что зритель со временем узнает, почему Коротышка О’Дей из детективного агентства «Колумбия» потерял свою работу. Также и Смит должен вновь предстать перед нами, чтобы рассказать, за какой же тайной гонялся он на берегах Анчурии в ту ночь, когда разбросал так много сигарных окурков вокруг кокосовой пальмы во время своей одинокой ночной вахты на берегу. И то и другое было нами обещано, но необходимо выполнить и еще одно, даже более важное дело: развеять некоторое заблуждение, которое могло сложиться у читателя из-за того, что факты (каждый из которых сам по себе является правдивым!) излагались здесь строго в хронологической последовательности. И обо всех этих трех столь разных предметах расскажет нам один и тот же голос.

Двое мужчин сидели на одном из пирсов[220] грузового причала на реке Гудзон в городе Нью-Йорке. К пирсу был пришвартован прибывший из тропиков пароход, с которого докеры выгружали связки бананов и ящики с апельсинами. Время от времени от перезрелой кисти отваливались один или два банана, и тогда один из этих двоих вразвалочку отправлялся к месту падения, подбирал их, а затем возвращался к своему товарищу, чтобы поделиться добычей.

Один из них находился уже на последней стадии падения. Дождь, ветер и солнце немало потрудились над его некогда черным костюмом. Насколько вообще эти три стихии в состоянии испортить одежду, настолько им это и удалось. Во внешности этого мужчины столь же ясно было видно и то разрушительное действие, которое производит выпивка. Однако на его гордом римском вишнево-красном носу изящно сидели великолепные сверкающие очки с золотой оправой.

Второй не успел еще зайти так далеко по Дороге Неудачников, которая ведет, как известно, на самое дно. Да, цветок его мужественности уже отцвел, но там, где он сейчас путешествовал, попадались еще боковые дорожки, по которым можно было вернуться на Путь Полноценности, даже без вмешательства Доброй Феи. Этот мужчина был невысокого роста, но плотного телосложения. У него был тяжелый немигающий взгляд, как у электрического ската, и унтер-офицерские усы. Где-то мы уже видели и этот взгляд, и эти усы. Да это же Смит! Владелец роскошной яхты и разноцветного одеяния, приехавший однажды в Коралио по какому-то таинственному делу и затем волшебным образом исчезнувший, предстал перед нами снова, хотя и без былых атрибутов своего высокого статуса.

Бродяга с золотыми очками уже съел два банана, но когда он откусил от третьего, то вдруг с дрожью отвращения выплюнул его изо рта.

– Черт бы побрал все эти бананы! – с омерзением произнес он тоном истинного патриция. – Я два года прожил там, где они растут. Воспоминание об их вкусе преследует человека всю жизнь. Апельсины – те как-то получше. Вы, О’Дей, попробуйте подобрать парочку, когда будут поднимать следующий сломанный ящик.

– Так вам приходилось жить в обезьяньих краях? – спросил второй; весело светило солнце, и после приятного обеда из сочных фруктов ему захотелось поговорить. – Мне и самому довелось один раз побывать в тех местах. Правда, я провел там всего несколько часов. Случилось это в те времена, когда я служил сыщиком в детективном агентстве «Колумбия». Эти обезьяны меня крепко подставили. Если бы не они, я бы еще и до сих пор служил в своем агентстве. Сейчас я вам расскажу всю эту историю.

Однажды шеф прислал в контору записку, в которой говорилось: «Немедленно пришлите сюда О’Дея, есть солидное дело». Я был сыщик что надо, настоящий дока, и в агентстве мне всегда поручали самые запутанные дела. Адрес, куда мне следовало прибыть, находился неподалеку от Уолл-стрит.

Когда я добрался туда, я нашел шефа в роскошном кабинете, где толпилась целая куча каких-то директоров, которые все очень сильно нервничали. Они мне и изложили суть дела. Президент страховой компании «Республика» сбежал, прихватив с собой около ста тысяч долларов наличными. Директора очень хотели вернуть его назад, но еще сильнее они хотели вернуть деньги. Все причитали, как сильно они им нужны. Они проследили за стариком до того момента, когда он сел на чартерный фруктовый пароход, направлявшийся в Южную Америку. Это случилось в то самое утро. С ним были его дочь и большой саквояж – вот, как говорится, и вся его семья.

У одного из директоров была личная паровая яхта, полностью готовая к отплытию, – она стояла с полным запасом угля и уже под парами. Он дал мне карт-бланш. Через четыре часа я уже вышел на ней в открытое море и шел по горячим следам того фруктового корыта. Я уже вычислил, куда может направиться старый Уорфилд. Так его звали – Дж. Черчилль Уорфилд.

Тогда у нас были соглашения о выдаче преступников почти со всеми заграничными странами, кроме Бельгии и этой банановой республики, Анчурии. Во всем Нью-Йорке не нашли ни одной фотокарточки старого Уорфилда – хитрый был лис, ничего не скажешь, – но у меня был его словесный портрет. А кроме того, с ним была молодая леди необыкновенной красоты. С такой, как говорится, нигде не спрячешься. Она была леди из Общества, пташка самого высокого полета – не из тех, чьи фотографии печатают в воскресных газетах, а из других – настоящих, тех, которые открывают выставки хризантем и спускают на воду броненосцы.

Ну так вот, сэр, по дороге мы как-то не встретили эту фруктовую бадью. Океан, это, знаете, довольно обширное место, и, наверно, мы поплыли через него разными дорогами. Но наша яхта твердо держала курс на Анчурию, куда направлялся и этот фруктовщик.

В страну обезьян мы приплыли днем, часа в четыре. На некотором отдалении от берега стоял какой-то жалкий пароходишко, который как раз принимал на борт груз бананов. Обезьяны грузили бананы на огромные баржи и перевозили на судно. Вполне могло оказаться, что это тот самый пароход, на котором сбежал наш старик. А могло и не оказаться. Я сошел на берег, чтобы немного осмотреться. Пейзаж был довольно хорош. Таких красот я не видал даже здесь, в Нью-Йорке. На берегу мне попался один американец, такой, знаете, расфранченный здоровяк – стоял там вместе с обезьянами. Он показал мне, как пройти в контору консула. Консул оказался очень приятным молодым человеком. Он рассказал мне, что эта фруктовая посудина называется «Карлсефин» и что обычно она ходит в Новый Орлеан, но в этот раз вернулась из рейса в Нью-Йорк. Тогда я еще больше уверился в том, что мои беглецы на борту этого судна, хотя все и говорили мне, что никаких пассажиров там не было. Я так прикинул, что они не станут высаживаться на берег до темноты – они ведь могли и испугаться, увидев, что тут болтается моя яхта. Так что мне всего-то и нужно было подождать, пока они сойдут на берег, и тут же их сцапать. Я не мог арестовать Уорфилда без документов на экстрадицию, но я надеялся, по крайней мере, отбить у него наличные. Они обычно отдают деньги, если взять их за жабры, когда они устали и испуганы и нервы у них на пределе.

После наступления темноты я немного посидел под кокосовой пальмой на берегу моря, а затем пошел прогуляться – посмотреть на этот городок, и в полчаса я успел осмотреть все местные достопримечательности. Веселее, пожалуй, честно жить в Нью-Йорке, чем попасть в этот обезьяний город с миллионом в кармане.

Живописные грязные сарайчики, на улицах трава по колено, женщины ходят по улицам в платьях с открытой шеей и голыми руками, да еще и курят сигары; лягушки на деревьях грохочут, как карета пожарной команды, которая галопом несется на вызов; сзади – огромные горы, да так близко, что во двор сыплется щебень, спереди – море, прямо слизывает краску с фасада – нет, сэр, точно вам говорю: лучше уж в Штатах стоять в очереди за бесплатным супом для бедных, чем жить в этой стране.

Главная улица шла вдоль берега, и я немного прошелся по ней, а потом свернул в один переулочек, где все дома были сделаны из шестов и соломы. Мне все хотелось посмотреть, чем занимаются обезьяны, когда они не скачут по кокосовым пальмам. И в первой же халупе, куда я заглянул, я увидел своих птичек. Наверно, они сошли на берег, пока я гулял по городу. Мужчина лет пятидесяти, гладко выбрит, тяжелые брови, отличный черный костюм – ну точно пастор в воскресной школе, – казалось, что он вот-вот спросит: «Ну, детки, кто может ответить на этот вопрос?» В руке он крепко держал сэк[221], по виду такой тяжелый, как если бы там лежала дюжина кирпичей из чистого золота. А рядом с ним – настоящий персик – шикарная девица, будто только что с Пятой авеню[222] – сидит себе на деревянном стуле. Чернокожая старуха подавала им на стол кофе и какую-то снедь. Всю эту сцену освещал фонарь со свечой, который болтался на гвозде, вбитом в стену. Я вошел и стал в дверях, и они все уставились на меня, и я сказал: