– Пошли, – сказал он, – вы уже все высказали.

Он оттащил беснующегося скандалиста от прилавка, вытянул на тротуар, а потом вернулся.

– Думаю, стоит объяснить вам, мадам, – сказал он, – из-за чего весь этот сыр-бор. Это Блюмбергер. Он чертежник. Мы с ним работаем вместе в одной строительной конторе. Он уже три месяца горбатится над планом нового муниципалитета. Это конкурсная работа. Вчера он закончил работу в туши. Знаете ведь, чертежники сначала все рисуют карандашом. Когда все готово, они вытирают карандашные линии кусочками черствого хлеба. Это средство лучше всякого индийского ластика.

Блюмбергер всегда покупает хлеб тут. А сегодня – ну, в общем, мадам, вы знаете, все это масло, – в общем, теперь его проект ни на что не годится, кроме как в него заворачивать бутерброды.

Мисс Марта удалилась в заднюю комнату. Она сняла белую шелковую блузку в синий горошек и облачилась в прежнюю – бумажную, коричневого цвета. Затем она взяла притиранье из айвовых семечек с бурой и вылила его в мусорный ящик за окном.

Улисс и собачник

Известно ли вам, что существует час собачника?

Когда четкие контуры Большого Города начинают расплываться, смазанные серыми пальцами сумерек, наступает час, отведенный одному из самых печальных зрелищ городской жизни.

С вершин и утесов каменных громад Нью-Йорка сползаются целые полчища обитателей городских пещер, бывших некогда людьми. И по сей день они по-прежнему передвигаются на двух конечностях и не утратили человеческого облика и дара речи; но вы, несомненно, заметите, что они неумолимо приближаются к животным. Каждое из этих существ следует за собакой, будучи соединено с ней искусственной связью.

Эти существа – жертвы Цирцеи. Не по своей воле стали они няньками у Аделек и Фиделек, прислужниками у Жужу и Вужу и мальчиками на побегушках у Товзеров и Мовзеров. Современная Цирцея, не превратив их целиком в животных, милостиво оставила между ними разницу длиною в поводок. В некоторых случаях Цирцея просто командует, в некоторых идет в ход ласка или даже прикуп, но каждый вечер каждый собачник непременно ведет своего питомца для вечернего променада.

Лица собачников и весь их вид говорит о том, что они безнадежно околдованы. Их не спасет даже ловец собак Улисс с его собачьим фургоном.

У некоторых из собачников каменные лица. Их уже не трогает ни насмешка, ни любопытство, ни сострадание их двуногих друзей. Годы супружеского рабства и принудительного моциона в обществе собак сделали их нечувствительными к окружающему. Они освобождают от пут ноги зазевавшегося прохожего и фонарные столбы с бесстрастием китайского мандарина, управляющего за веревочки воздушным змеем.

Другие, лишь недавно низведенные до положения собачьих поводырей, подчиняются своей участи с угрюмым ожесточением. Они резко дергают за поводок со злорадством, подобным чувству молодой девицы, вытягивающей в воскресный денек рыбу на крючке. На ваш случайный взгляд они отвечают свирепым взглядом, словно только и мечтают послать вас ко всем свиньям собачьим. Это полупокоренные, не до конца оцирцеенные собачники, и, если подопечный пес одного из них начинает обнюхивать вам лодыжку, не стоит давать ему пинка.

Еще одна категория собачников, кажется, не склонна принимать свое положение так близко к сердцу. Это преимущественно потасканные молодые люди в модных каскетках и с небрежно свисающей сигареткой, и они совершенно не сочетаются со своими собаками. Обычно их собаки облачены в бантики с воротничками, а сами молодые люди с таким усердием несут свою службу, будто питают надежду, что будут вознаграждены за добросовестное несение своих обязанностей.

Собаки, эскортируемые всеми вышеупомянутыми способами, принадлежат к различным породам, но все они в сущности одно и то же: жирные, избалованные, капризные твари с оскаленными мордами, омерзительно гнусным характером и наглым поведением. Они упрямо и тупо тянут за поводок и застревают у каждого порога, у каждого забора и фонарного столба, не спеша обследуя их с помощью своих органов обоняния. Они присаживаются отдохнуть, когда им вздумается. Они сопят и отдуваются, как победитель конкурса «Кто съест больше бифштексов», они проваливаются во все незакрытые погреба и угольные ямы; они устраивают своим поводырям веселую жизнь.

А эти несчастные слуги собачьего царства – эти дворецкие дворняжек, лакеи левреток, бонны болонок, гувернантки грифонов, поводыри пуделей, телохранители терьеров и таскатели такс, завороженные высокогорными Цирцеями, покорно плетутся за своими питомцами. Наивно полагать, будто собаки их боятся или уважают. Может быть, эти люди, тянущие их на поводке, и хозяева их дома, но они вовсе не хозяева их собачьей персоны. С мягкого дивана – прямо к выходной двери, из уютного уголка – на пожарную лестницу гонит свирепое собачье рычание эти двуногие существа, обреченные следовать за четвероногими во время их прогулок.

Однажды в сумерки собачники по обыкновению вышли на прогулку, каждый по велению, приказу или подкупу своей Цирцеи. Один из них был человек могучего телосложения, чья внушительная внешность не вязалась с этим малосолидным занятием. На его лице было написано уныние, в каждом движении сквозила тоска. Он был привязан к вертлявой беленькой собачонке, отвратительно жирной и развращенной до мозга костей, ни в грош не ставившей своего поводыря.

На ближайшем углу собачник свернул в переулок, надеясь встретить как можно меньше свидетелей своего позора. Раскормленная тварь ковыляла впереди, сопя от пресыщенности жизнью и непомерных физических усилий.

Внезапно собака остановилась. Высоченный загорелый мужчина в длиннополом пиджаке и широкополой шляпе стоял на тротуаре, подобно колоссу, загораживая проход.

– Провалиться мне на этом месте!

– Джим Берри! – воскликнул собачник с восторженными нотками в голосе.

– Сэм Тэлфер! – снова завопил длиннополо-широкополый. – Ах ты, старый бесхвостый битюг! Дай копыто!

Их руки сошлись в коротком крепком рукопожатии, достойном Запада и мгновенно раздавливающем все микробы.

– Ах ты, старая перечница! – продолжал вопить широкополый, сияя улыбкой в паутине коричневых морщин. – Пять лет ведь не виделись! Я в этом городе уже неделю, но разве ж тут кого найдешь? Ну, и как супружеская жизнь-то?

Что-то рыхлое и грузное, словно дрожжевое тесто, плюхнулось Джиму на ногу и принялось жевать его штанину с рычанием и чавканьем.

– Потрудись объяснить мне, – сказал Джим, – чего ради ты накинул свое лассо на шею этой страдающей водобоязнью скотине? Ты держишь ее в своем загоне? Как вы зовете это – собакой, или еще как?

– Мне нужно выпить, – решил собачник: напоминание о водобоязни разбередило в нем дурные наклонности. – Пошли.

Кафе было рядом. Оно всегда рядом в больших городах.

Они уселись за столик, а шарообразное, заплывшее жиром чудовище с визгливым лаем начало скрести когтями пол, стремясь добраться до хозяйской кошки.

– Виски, – заказал Джим официанту.

– Сделайте два, – попросил собачник.

– А тебя тут раскормили, – заметил Джим, – и, кажется, основательно объездили. Не сказал бы я, что жизнь на востоке пошла тебе впрок. Все ребята наказывали разыскать тебя, когда я ехал. Сэнди Кинг – тот отправился на Клондайк. Уотсон Баррел, – он женился на старшей дочке Питерса. Я заработал немного денежек со скота и купил изрядный кусок пустоши на Литл-Паудер. Осенью думаю обнести оградой. Билл Роулингс осел на своей ферме. Помнишь ведь Билла – ах, да, конечно, он ведь волочился за Мерселлой – то есть, извиняюсь, за девушкой, на которой ты потом женился, которая была учительницей в школе на Прэри-Вью. Да, тебе тогда повезло больше. Как там миссис Тэлфер?

– Ш-ш-ш! – собачник поднес палец к губам и сделал знак официанту, – заказывай.

– Виски, – сказал Джим.

– Сделайте два, – отозвался собачник.

– Да ничего, – продолжил он после того, как приятели выпили. – Отказалась жить где-нибудь, кроме Нью-Йорка, она же оттуда родом. Живем в квартире. Каждый вечер в шесть я тащу на прогулку эту псину. Это зверь Марселлы. Никогда не было на планете двух живых существ, Джим, которые ненавидели бы друг друга с такой силой, как мы с этой собачонкой. Его зовут Любимчик. Пока мы гуляем, Марселла одевается к обеду. Мы едим за табльдотом. Тебе никогда не доводилось есть за табльдотом, Джим?