Предпоследний приступ болезни, которой суждено было похитить императора, случился в Царском Селе зимой 1824/1825 годов. После прогулки по парку, как всегда, в одиночестве ― потому что более подверженный меланхолии и меньший эгоист, чем Луи XIII, он никак не хотел, чтобы кто-нибудь скучал вместе с ним ― он вернулся во дворец, продрогнув, и распорядился принести обед к нему в спальню.
В тот же вечер началось одно из самых сильных рожистых воспалений, какие вообще известны, сопровождаемое сильным жаром, бредом и потерей сознания. Ночью императора привезли в Санкт-Петербург в крытых санях и там, консилиум врачей, опасавшихся гангрены, пришел к выводу о необходимости ампутировать ногу. Только доктор Велли [Wellye], хирург императора, выступил против этой крайней меры и произнес такие слова, перед которыми отступает любой медик, если он придерживается иного мнения: «Беру ответственность на себя». И еще раз, благодаря лечению и самоотверженности, спас императора.
Когда наступило лето, врачи из гуманных побуждений решили, что для полного восстановления здоровья царя ему необходима поездка, и местом, наиболее благоприятным для выздоровления, назвали Крым. Безразличного в силу меланхолии, императора ничто не удерживало от путешествия в том году и неважно куда, в то или иное место его обширной империи. Императрица настойчиво добивалась и добилась разрешения его сопровождать. Этот отъезд прибавил Александру работы. Как если бы видели его в последний раз, каждое ведомство стремилось закончить с ним свои дела; так вот, последние недели пребывания в Санкт-Петербурге он должен был вставать на рассвете и очень поздно ложиться. Наконец, в июне, после службы, спетой, чтобы благословить его путешествие, службы, на которой присутствовала вся императорская семья, он покинул свое горячо любимое Царское Село, которое не дано было больше ему увидеть, и где нам покажут его спальню такой, какой он ее оставил, и вместе с императрицей, в сопровождении нескольких офицеров для поручений под началом генерала Дибича, доверившись кучеру Ивану, отправился в Крым.
К концу августа 1825 года император прибыл в Таганрог, что расположен на берегу одного из заливов Азовского моря, туда, где, как гласит легенда, перед Аттилой, заблудившимся в Проточных Болотах, появилась лань, чтобы вывести его на дорогу на Рим и Париж. В этот город, который нравился императору своим географическим расположением и о котором он часто говорил, что хотел бы сюда удалиться, Александр приехал во второй раз. Остановился в доме губернатора, напротив крепости Азов, что доставила, как вы помните, столько неприятностей Петру Великому; но в доме он почти не задерживался. С утра уходил и возвращался только к обеду. Все остальное время ― в грязь ли, в пыль ли ― ходил пешком, пренебрегая всеми мерами предосторожности, даже теми, к каким обращались жители края, чтобы защититься от вспышек осенней лихорадки, вообще-то весьма многочисленных и жестоких в том году. Ночью спал на походной кровати, положив голову на кожаную подушку. Мы уже отмечали, что представители славянского племени в постелях не нуждаются. Так продолжалось, пока он не узнал, что только что раскрыт заговор в Белой Церкви, и что там покушались не только на трон, но и на его жизнь. Сообщить эту новость прибыл князь Воронцов, губернатор из Одессы, тот самый, кто оккупировал Францию аж до 1818 года.
Александр! С ним, горячо любимым, надеждой, спасительным маяком первых дней, случилось, что заговорщики, выступающие от имени большинства народа, убеждены: этому народному большинству необходима его смерть! Он уронил голову в ладони, шепча:
― Отец мой, отец мой!..
Ночью он писал вице-королю Польши [великому князю Константину] и великому князю Николаю. Затем, обещая императрице вернуться к ней в Таганрог, поехал без нее в Крым, потому что опасались, что у заговорщиков могли быть там сторонники. Император находился в состоянии такого раздражения, не вязавшегося с его характером, что Велли вознамерился задержать его не несколько дней в Таганроге. Он же, напротив, требовал немедленного выезда.
Дорога только осложнила его моральный недуг. Клял лошадей, что еле плетутся, а они неслись, что было сил. Потом он обрушился на плохое состояние дорог, вспылил, отдал распоряжение об их ремонте, в гневе отшвырнул от себя пальто, подставил открытый влажный лоб гибельному дыханию осени, и чем больше Велли умолял его поберечься, доказывая всю опасность такого поведения, тем более опрометчиво вел себя император, и, казалось, бравировал перед лицом опасности. Результат не заставил себя ждать: сначала ― надсадный кашель, а на следующий день, по прибытии в Orietoff ― Орьетов, ― приступ лихорадки. Той самой, что всю осень властвовала в крае ― от Таганрога до Севастополя. Александр потребовал немедленно возвращаться той же дорогой в Таганрог, а так как он полагал, что еще раз смерть его не отпустит, то часть пути ехал верхом; наконец, не имея сил дольше держаться в седле, перебрался в экипаж. Он вернулся в Таганрог 5 ноября. Войдя в дом губернатора, упал в обморок.
Императрица, сама почти умирающая от болезни сердца ― ей выпало пережить Александра всего на шесть месяцев ― нашла в себе силы заняться мужем. Но, несмотря на несколько попыток сбить жар, фатальная лихорадка проявлялась вновь и вновь и каждый раз ― с большей силой.
8-гo императору стало так плохо, что Велли потребовал себе в помощь Стоптингена [Stoptingen], врача императрицы.
12-го проявились симптомы воспаления мозга.
13-гo оба медика объявили императору, что требуется срочное кровопускание. Александр отказался от него наотрез, беспрерывно прося воды со льдом и отталкивая всякое другое питье.
На следующий день, в четыре часа пополудни, он спросил чернил и бумаги, написал письмо, запечатал его и, так как свеча продолжала гореть:
― Друг мой, ― сказал слуге, ― погаси свечу; ее могут принять за восковую и подумают, что я уже умер.
На другой день, к полудню, после очередного отказа позволить сделать ему кровопускание, согласился принять порцию de calomel ― хлористой ртути; это было 14-го. К четырем часам дня болезнь приняла такой угрожающий характер, что позвали священника.
― Sire, ― сказал Джеймс Велли [James Wellye] ― если вы отказываетесь от помощи медицины, то вам ее нужно срочно принять от церкви.
― В отношении помощи, это все, чего остается пожелать, ― ответил император.
15-го, в пять часов утра, в спальню знаменитого больного вошел исповедник.
― Отец мой, ― сказал император и протянул ему руку, ― обращайтесь со мной как с человеком, а не как с императором.
Священник приблизился к кровати, принял императорскую исповедь и соборовал умирающего. Велли вошел, когда исповедник еще находился там и отпускал грехи.
― Sire, ― сказал он, ― очень боюсь за исповедь вашего величества.
― Как это? ― спросил император.
― Ваше величество проявили такое упорство в отказе от всех способов лечения, что богу, может быть, станет угодно расценить вашу смерть как самоубийство.
Императора передернуло.
― Да делайте со мной, что хотите, ― сказал он, ― я принадлежу вам с этой минуты.
Велли тут же приспособил к его голове все 20 пиявок, но было уже слишком поздно: больного охватывал такой пышущий жар, что, несмотря на потерю крови, никакого улучшения не замечалось.
Вот император подал знак придвинуться к нему, как если бы он хотел что-то сказать совсем тихо. Императрица склонилась над его постелью. Но он качнул головой, сказав:
― О! Бог пожелал, чтобы, умирая, цари страдали больше других людей.
Затем, снова откинувшись на подушку:
― Ах! ― прошептал он. ― Они совершили там подлое дело…
Было ли связано это с явлением ему тени Павла?
В ночь с 15-го на 16-e император полностью потерял сознание. В 2 часа 15 минут он скончался. Склонившаяся над ним, императрица закричала. Она ощутила его последний выдох и поняла, что с ним отлетает душа, чтобы держать отчет перед богом. Потом, несколько минут спустя, успокаиваясь, она закрывала глаза императору, что оставались открытыми, обвязала голову платком, чтобы не отвисла челюсть, поцеловала его руки, уже холодные, и, упав на колени, снова молилась до тех пор, пока врачам не удалось проводить ее в другую комнату. Им предстояло произвести вскрытие тела.