― Потому что ваше величество не знает, что там происходит, ― заметил австрийский министр.

― Как! Я не знаю того, что происходит в моей империи? ― воскликнул Александр.

― Нет, вы не знаете, sire, что под влиянием карбонаризма второй полк империи восстал и пожелал расстрелять полковника.

Месье де Меттерних не успел всего досказать, как прибыл курьер и вручил Александру депешу с сообщением ему того, что он только что услышал из уст де Меттерниха. Это было слабое сердце. Он сразу уступил, примкнул к участникам Конгресса, и решение о войне против кортесов, то есть против свободы, было принято.

Русские патриоты, которые рассчитывали на него, как на руководителя движения, сомневались еще, что после обязательств перед ними и, конечно, после чувств, выраженных в письме Кочубею, император мог их покинуть таким вот образом. Но вскоре больше не терзались сомнениями: Александр упразднил масонство[85] в своих землях и запретил ассоциацию. Император сделался не только клятвопреступником, но и гонителем.

В то время в России было легальное общество, которое ставило целью прогресс, народное просвещение и образование. Деятельность его протекала, как говорится, при свете дня, но с той поры оно стало тайным. Это общество разделилось на два ― Северное и Южное. Умеренные вошли в Северное общество и признали главой Никиту Муравьева[86], а Южное общество, куда вошли сторонники силы, своим диктатором избрало Пестеля. Северное довольствовалось средством ― согнать, Южное ― убивало. Тем временем, пока формировался двойственный заговор, на Александра навалилось новое несчастье, и душа его испытывала двойной гнет.

С 15 лет главной его учительницей была мадам Нарышкина. В результате ― прелестный ребенок по имени Софи; девочку он обожал, и даже императрица питала к ней глубокую нежность. Софи была настоящим цветком, и как цветок она погибла от холодного дыхания зимы: простудилась на леднике Розенлови, в Швейцарии, и умерла от воспаления легких.

Жуковский, которого мы видели при смерти Пушкина, посвятил обожаемому ребенку несколько лучших своих строк. Вот их точный перевод; только, известно, что перевод никогда не эквивалентен оригиналу:

Во время приступа меланхолии, что последовал за потерей бедной княжны, уже просватанной графу Шувалову, Александр полностью забросил дела, отдав управление империей своего рода злому гению по имени Аракчеев. Вокруг тронов всегда блуждают львы и вынюхивают, гласит Евангелие, кого бы сожрать; им всегда нужно кого-нибудь сжирать; не людей, так императора. Граф Аракчеев был одним из таких львов. Он старался ненавидеть Александра хотя бы за то, что тот не разминулся с ним.

Это был сын мелкого собственника; он полностью реорганизовал артиллерию и основал военные колонии [поселения]; у него была светлая голова, но хищный норов. Все трепетали перед ним. Говорят, генерал Ермолов ― единственный, кто осмелился ему отвечать и тем испортил себе карьеру. Это было невыносимо: из-за Аракчеева теряли Ермолова. Ермолов ― тот, кто в пятой атаке вернул большой редут, где пал Коленкур. Он ушел с высоты лишь после того, как все пушкари погибли, а их орудия были заклепаны. Нам представится случай возобновить разговор об этом ветеране империи, который жив и живет в Москве, в деревянном домике. А был он простым артиллерийским офицером, когда Аракчеев нашел, что боевые упряжки его подразделения ― в плохом состоянии.

― Месье, ― сказал он, ― вы знаете, что репутация офицера зависит от его лошадей?

― Да, генерал, ― ответил Ермолов, ― знаю, что в России репутация людей зависит от животных.

Как герцог де Ришелье, кто никому не делал снисхождения и не щадил ни своих ни чужих, случалось Аракчееву со своими любимцами ― у фаворита, естественно, были свои фавориты ― обращаться, как со всеми, то есть очень плохо. Среди его любимцев был сын одного пруссака ― его камердинер, им же произведенный в генералы, как Кутайсов, Павлом, ― в графы. И вот однажды в Новгороде, на манеже, во время большого парада под командованием генерала Клейнмихеля ― его называли фаворитом из фаворитов ― движение войск явило собой жалкое зрелище. После прохода частей, Аракчеев подозвал к себе Клейнмихеля и перед всеми офицерами:

― Ты мне докладывал, глупец, ― сказал он, ― что тебя мало уважают, и я возложил эполеты на твои плечи. Ты мне говорил, что недостаточно ценят тебя, и я повесил тебе на грудь звезду ордена св. Владимира…

Он с размаху сбил с него головной убор и стукнул его по лбу.

― Но туда, ― добавил он, ― я ничего не мог вложить. Это дело боженьки, а боженька, кажется, глядел в другую сторону, когда ты появился на свет.

Затем, пожав плечами и последний раз харкнув в лицо слово dourak ― дурак, повернулся к нему спиной.

Майор Р…, от ссыльной скуки военного поселения и чтобы отомстить Аракчееву за жестокость, забавлялся формированием армии из гусей и индюков, которых, благодаря терпению и настойчивости, он обучил выполнять команды. При команде «Stroisa ― Range-toi (фр.) ― Стройся!» они равнялись как солдатский взвод ― числом ни больше ни меньше. При словах «Sdorovo, rebiata ― Bonjour, enfants (фр.) ― Здорово, ребята!», то есть на обычное приветствие генерала, когда тот проводит смотр, они отвечали «glou-glou ― глу-глу!» и «koin-koin ― куэн-куэн!», что очень сильно напоминало сакраментальный солдатский ответ: «Sdravia jelaem, vach; siatelswo ― Nous te souhaitons le bonjour, comte (фр.) ― Желаем тебе доброго дня, граф!»

Аракчеев узнал, какой забаве посвящает майор Р… часы своего досуга. Весьма срочно выехал в военное поселение и объявился у майора. Тот спросил графа, не будет ли его приказа трубить солдатам сбор.

― Лишнее, ― сказал Аракчеев, ― я прибыл провести смотр не солдат ваших, но ваших гусей и индюков.

Майор увидел, понял, что попался; поставил на кон свое открытое сердце, вывел своих «ополченцев» из кордегардии и отважился отдавать им команды, как на смотру. Говорят, что интеллигентные птицы поняли, перед кем они имеют честь щеголять своей выучкой. Никогда еще в их движениях не было столько четкости, а в ответах ― такого энтузиазма, как в тот раз. Аракчеев не скупился на комплименты, самые лестные для майора. Только эпилогом речений был приказ майору ― отправляться в крепость со своей армией; а его стражу ― подавать арестованному, один день ― гуся, второй день ― индюка, и больше ничего, пока армия не будет съедена полностью. На 12-й день майор пресытился мясом своих воспитанников, заявил, что, скорее, предпочитает умереть, чем продолжать этот режим питания, и отказался ото всякой еды. На 14-й день, Аракчеев, сообразивши, что из-за голодовки жизнь майора ― всерьез под вопросом, соблаговолил его простить.

В Новгородской губернии у Аракчеева было великолепное имение Grouzeno ― Грузино, дар императора Александра, откуда вельможа черпал и деньги, и достоинство. Как все скудоумные люди, он принадлежал к категории ярких приверженцев порядка и неукоснительного выполнения правил, доведенных до крайности. Позади своего дома он велел разбить сад со строгими парными клумбами, вытянутыми по шнуру. Каждая из них была снабжена этикеткой с именем du dvorezky ― дворецкого [дворового][87], которому поручалось за ней ухаживать. Если цветок на клумбе оказывался сорван или сбит, если на взрыхленной земле обнаруживался отпечаток ноги, если посторонняя трава проклевывалась на клумбах, то дворовому в зависимости от тяжести вины, по приказу Настасьи, давали 25, 50, 100 ударов розгами.